Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века

Многие случаи подобного рода, о которых я узнавала довольно часто, признаюсь, заставляли меня относиться к императору снисходительнее, чем сами русские, покой которых без конца нарушался странными причудами всемогущего безумца. Трудно представить себе, насколько этот двор, который еще недавно я видела таким спокойным и веселым, был наполнен теперь страхами, недовольством и тайным ропотом. Можно не покривив душой сказать, что пока Павел находился у власти, страх входил в порядок вещей.

Поскольку нельзя мучить других, не мучаясь самому, то Павел был очень далек от того, чтобы жить счастливо. Он терзался навязчивой мыслью, что умрет не иначе как от ножа или яда, и этот факт, впрочем, хорошо известный, являлся еще одним доказательством той путаницы, которая царила во всем поведении несчастного государя. Так, он разгуливал в полном одиночестве по петербургским улицам в любое время дня и ночи, и в то же время велел из предосторожности варить ему первое блюдо прямо в комнате, а остальную пищу готовить в самых сокровенных углах его апартаментов. Вся кухня находилась под наблюдением Кутайсова, его доверенного камердинера, который когда-то сопровождал Павла в Париж и теперь неотлучно находился при его персоне. Кутайсов был безгранично предан императору, и этой верности не могла поколебать даже ревность. Павел же сыграл с ним злую шутку, отняв у Кутайсова любовницу, самую красивую актрису Петербургского театра. Эту женщину звали госпожа Шевалье; ее лицо и голос были очаровательны, она с успехом выступала в комических операх и пела с бесконечной грацией и чувством. Кутайсов любил ее страстно, когда же в нее влюбился и император, это повергло беднягу в такое отчаяние, что он почти потерял разум. От этого немало пострадала и его служба, так что впоследствии с ним случилась ужасная вещь.

Павел был уродлив. Курносый нос и слишком большой рот с очень длинными зубами делали его лицо похожим на череп. Взгляд его был более чем сердит, хотя иногда в глазах появлялось какое-то доброе выражение. Он не был ни полон, ни худ, ни высок, ни мал ростом, и хотя его фигура не лишена была благородства и элегантности, надо признать, что лицо императора бесконечно походило на карикатуру. Добавим, что какими бы опасностями ни грозило это занятие, карикатур на Павла появлялось все же огромное количество. Одна из них представляла императора держащим в руках по рескрипту. На одном было написано: «Распорядок», на другом — «Отмена распорядка», а на лбу императора — «Беспорядок». Даже упоминая об этой карикатуре, я все еще испытываю легкую дрожь: как известно, она могла стоить жизни не только ее автору, но и каждому, кто имел ее у себя.

Тем не менее, для художника все описанное выше не делало пребывание в Петербурге менее приятным или полезным. Император Павел любил и поощрял искусства. Большой ценитель французской литературы, он привлекал в Петербург и удерживал у себя всех актеров, которые доставили ему удовольствие представлением наших шедевров; каждый, кто обладал талантом в музыке или в живописи, мог с уверенностью полагаться на его расположение. Исторический живописец Дуайен, друг моего отца, о котором я уже много раз говорила, был отличен Павлом I, так же как раньше Екатериной. Хотя он и был уже очень стар, но, взяв себе за правило образ жизни скромный и умеренный, проживал лишь часть щедрых подарков императрицы. Император продолжил по отношению к нему те же милости и заказал Дуайену плафон для нового Михайловского замка, еще не отделанного в то время. Зала, в которой тот работал, находилась очень близко от Эрмитажа; направляясь к обедне, Павел и весь двор проходили через нее, и редкий раз император не останавливался, чтобы долго или коротко побеседовать с художником в очень любезном тоне. Это напомнило мне, как однажды один из сопровождавших Павла вельмож подошел к Дуайену и задал следующий вопрос: «Позвольте высказать вам одно соображение, — сказал он, — вы изображаете Часы, танцующие вокруг колесницы Солнца, я вижу, что одна фигура, та, что дальше всех, меньше остальных, между тем все часы равны между собою». «Вы безусловно правы, — ответил ему Дуайен, — но та фигура, о которой вы говорите, это только полчаса». Сделавший замечание вельможа одобрительно кивнул головой и удалился, чрезвычайно довольный собой.

Я не должна забыть сказать и о том, что император, желая заплатить за плафон до окончания работы, передал Дуайену банковский билет на значительную сумму — какую, я сейчас не помню. Этот билет был завернут в бумагу, на которой Павел собственноручно написал: «Это на краски. Что же касается масла, то его еще достаточно в лампе».

Если старый друг моего отца и был вполне удовлетворен своей петербургской судьбой, то я была довольна своей не меньше. С утра до вечера я работала без остановки, и только по воскресеньям позволяла себе терять два часа, уделяя их тем, кто желал посетить мою мастерскую. В числе других у меня множество раз бывали великие князья и княгини. Кроме картин, о которых я уже говорила, и бесконечно следовавших друг за другом портретов, я приказала перевезти из Парижа написанный мною парадный портрет Марии-Антуанетты, тот, на котором она изображена в платье из синего бархата. Всеобщий интерес, который он вызвал, доставил мне живейшую радость. Принц Конде, приехавший тогда в Петербург, тоже пришел в мастерскую и стоял перед ним, не говоря ни слова, — он плакал.

Что же касается привлекательности общества, Петербург заставлял забывать самые смелые мечтания. В свете встречалось столько французов, что можно было представить себя в Париже. Я вновь увиделась там с герцогом Ришелье и графом Ланжероном; правда, они не проживали в столице постоянно, поскольку один был губернатором Одессы, а другой — всегда в дороге и на военных смотрах. Мне встречалось также множество других наших соотечественников. Например, я завязала знакомство с любезнейшей и добрейшей графиней Дюкре де Вильнев, которая была не только очень красива и прекрасно сложена, но и излучала какое-то особое очарование чрезвычайной доброты. В Петербурге, как и в Москве, я виделась с ней очень часто; в связи с этим мне вспомнилось, как однажды, когда я направлялась к ней на обед, со мной приключилось происшествие, не редкое для России, но тем не менее чрезвычайно меня испугавшее. Господин Дюкре де Вильнев приехал за мной на санях; было так холодно, что по дороге я совершенно отморозила себе лоб. «Как я буду теперь думать! Как буду рисовать!» — закричала я в ужасе. Господин Дюкре поспешил завести меня в какую-то лавку, где растер мне лоб снегом, и это средство, употребляемое в подобных случаях всеми русскими, тут же устранило причину моего отчаяния.

Французские знакомства не заставили меня пренебречь местными жителями, оказавшими мне такой любезный прием. Всякий день расширял круг моих связей с русскими семьями. Кроме тех друзей, о которых я уже говорила, я часто виделась с господином Демидовым, самым богатым человеком России. Отец оставил ему в наследство железные и ртутные рудники, такие доходные, что колоссального размера поставки, которые он делал правительству, бесконечно увеличивали его состояние. Это огромное богатство было причиной того, что в жены ему досталась девица Строганова, наследница одного из самых благородных и древних родов России. Их союз был вполне благополучен. Хотя госпожа Демидова была очаровательна и все существо ее излучало какую-то прелесть, думаю, что муж никогда не любил ее по-настоящему; однако жизнь, которую она прожила с ним, была от этого не менее счастлива. У них было двое сыновей, один из которых чаще живет в Париже и, как и его отец, является большим любителем живописи.

Павел I заказал мне портрет императрицы, своей жены; я представила ее в полный рост, одетой в парадное платье и в алмазной короне на голове. Кисть не в состоянии передать игру бриллиантов, и я очень не люблю их рисовать. Несмотря на это, взяв фоном большой занавес малинового бархата, я добилась глубокого тона, необходимого, чтобы высветлить корону, и она блестела, насколько это только возможно. Когда картина была перенесена ко мне домой, чтобы я могла закончить отделку аксессуаров, мне предложили взять вместе с парадным платьем и все бриллианты, которые его украшали. Стоимость их, однако, была так велика, что я отказалась от этого знака доверия, который внес бы в мою жизнь столько беспокойства, и предпочла рисовать драгоценности во дворце, велев перенести картину обратно.

Императрица Мария была очень красива. Дородность позволила ей сохранить свежесть лица, а высокий рост и благородная осанка дополнялись прекрасными светлыми волосами. Помню, как однажды я увидела ее на большом балу. Великолепные вьющиеся волосы падали ей на плечи; сверху прическа была увенчана бриллиантами. Высокая и красивая фигура императрицы величественно возвышалась рядом с Павлом, который подавал жене руку; контраст между ними был разителен. Красота соединялась у императрицы Марии с прекрасным характером; она была по-настоящему благочестива, и ее добродетели были так хорошо известны, что она, возможно, была единственной женщиной, которой не смела коснуться клевета. Признаюсь, я гордилась тем, что удостоилась ее расположения, и всегда высоко ценила ту благосклонность, которую она выказывала мне при каждом удобном случае.

Наши сеансы проходили тотчас вслед за парадными обедами, так что император Павел и его два сына, Александр и Константин, обычно присутствовали на них. Высочайшие посетители ничуть не стесняли меня, потому что император, единственный, кто мог меня напугать, был со мной очень любезен. Однажды, когда я сидела за мольбертом, подали кофе. Император сам принес мне чашку и, подождав, когда я допью, отнес обратно. Правда, в другой раз он заставил меня стать свидетельницей своего странного, шутовского поведения. Я велела расставить ширмы позади императрицы, чтобы обеспечить более спокойный фон. В один из моментов, когда мы решили передохнуть, Павел принялся скакать и гримасничать, совершенно как обезьяна царапать ширмы и делать вид, что карабкается на них. Эта забава продолжалась довольно долго. Мне казалось, что Александр и Константин сильно страдали, видя, как их отец выделывает перед иностранкой подобные фортели. Да я и сама чувствовала себя не слишком удобно.

Во время одного из сеансов императрица велела позвать двух своих младших дочерей и великих князей Николая и Михаила. Никогда мне не приходилось видеть ребенка красивее, чем великий князь Николай, будущий император. Его очаровательное лицо, все черты которого говорили о греческой красоте, привело меня в такое восхищение, что я, кажется, и сегодня могла бы писать его по памяти.

С той поры я храню воспоминание и еще об одном типе красоты, уже совершенно в другом роде, поскольку речь идет о старом человеке. Хотя император в России является верховным главой не только правительства и армии, но и церкви, исполняет церковную власть под его началом главный священник, которого называют великий архимандрит и который для русских является тем же, чем для нас папа римский (здесь имеется ввиду митрополит Петербурга Гавриил) . Во время пребывания в Петербурге мне часто приходилось слышать о достоинствах и добродетелях того лица, что было облечено тогда этим саном. Поэтому, когда однажды мои знакомые пригласили меня поехать к архимандриту вместе с ними, я тотчас согласилась. Никогда еще в жизни я не бывала в обществе человека, самый вид которого внушал такое почтение. Его высокий рост и величественная осанка, его прекрасное лицо, все черты которого были безукоризненно правильны, создавали впечатление одновременно мягкости и достоинства, которое невозможно передать кистью и красками; а длинная борода, спускавшаяся ниже груди, придавала ему еще более почтенный вид. Наряд архимандрита выглядел просто и благородно, на нем было длинное белое платье, которое спереди сверху донизу разделяла широкая полоса черной материи, превосходно оттенявшая белизну его бороды; походка, жесты, взгляд — все в нем внушало уважение с первого взгляда.

Великий архимандрит был выдающимся человеком, необыкновенного ума и прекрасно образованным. Он говорил на многих языках, а его добродетели и доброта снискали любовь окружающих. Значительность его сана не мешала ему быть милостивым и любезным. Однажды одна из княжон Голицыных, которая была очень красива, увидела его в саду. Она поспешила к нему и встала перед ним на колени. В ответ старец сорвал с куста розу и подарил ей вместе со своим благословением. До сих пор меня гложет сожаление, что, покинув Петербург, я так и не написала портрет архимандрита, потому что лучшей модели не мог бы повстречать ни один художник.