Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века
Шрифт:
В годы советской власти в замке располагался ЛенЦНТИ (Ленинградский центр научно-технической информации) и другие подобные организации. Сегодня здесь филиал Русского музея, но старые стены гостеприимства по-прежнему не излучают. Сторожа всегда здесь видели привидения. Среди сотрудников не было принято надолго задерживаться по вечерам; с наступлением сумерек и окончанием рабочего дня все спешили покинуть замок, чтобы не остаться наедине с призраками. Вроде бы ничего плохого Павел живым не делает (во всяком случае, никто ничего об этом не рассказывает), однако почему-то именно это привидение вселяет в христианские души суеверный ужас.
О Петербурге павловской поры мало записок. Самыми ценными являются, пожалуй, неизвестные до недавнего времени воспоминания европейской художницы француженки Э. Виже-Лебрен. Она была членом Парижской Королевской Академии, членом Академии св. Луки в Риме, и вообще, женщиной умной. Приведем некоторые выдержки.
«Император
Однажды вечером я присутствовала на придворном балу. За исключением императора, все были в масках и черных домино. В дверях между двумя залами случилось какое-то замешательство, и один молодой человек, торопясь пройти, сильно толкнул локтем даму. Та принялась кричать. Павел тут же повернулся к одному из своих адъютантов: «Отведите этого господина в крепость и придите доложить мне, что он там крепко заперт». Адъютант не замедлил вернуться с сообщением, что приказ в точности исполнен. «Однако, — прибавил он, — вашему величеству, может быть, не известно, что молодой человек очень плохо видит», — и в доказательство он показал принесенные им очки несчастного узника. Павел, посмотрев в очки, чтобы удостовериться в сказанном, с пылом сказал: «Быстрее бегите за ним и отведите его к родителям. Я не смогу заснуть, пока вы не придете доложить мне, что он дома.
Невиннейшее нарушение приказов Павла наказывалось ссылкой в Сибирь или, в крайнем случае, — тюрьмой, так что люди, будучи не в состоянии предвидеть, к чему приведет соединенное с самовластием сумасшествие, жили в постоянном страхе. Вскоре многие не осмеливались уже собирать у себя гостей, а если и принимали нескольких близких друзей, то тщательно закрывали ставни. В дни балов было условлено отсылать кареты обратно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Следили за всеми — за каждым словом и действием, и я слышала даже, что не существует больше ни одного собрания, где бы не было своего шпиона. Говорить об императоре чаще всего воздерживались. Вспоминаю, как однажды я приехала в дом, где собрался тогда очень тесный дружеский круг. Увидев, как я вхожу, какая-то незнакомая дама, что-то говорившая об императоре, тут же оборвала свою речь. Графиня Головина поспешила сказать, чтобы та продолжала: «Вы можете говорить без опасений, это госпожа Лебрен». В самом деле, не иметь возможности произнести слово было достаточно тяжело, особенно после жизни при Екатерине, позволявшей каждому пользоваться полной свободой.
Было бы очень долго перечислять все те пустяки, на которые Павел распространял свою тиранию. Каждый прохожий, например, должен был кланяться императорскому дворцу, даже в отсутствие там самого императора. Он запретил круглые шляпы, в которых видел признак якобинства. Полицейские, лишь только завидев такую, сбивали ее своими тростями, к большому неудовольствию лиц, из-за простого неведения подвергшихся подобного рода экзекуции. Зато, как бы в возмещение этого, все были принуждены пудрить волосы. В то время, когда вышел этот указ, я писала портрет молодого князя Барятинского, и очень просила его приходить на сеансы без пудры; он согласился. Однажды князь вошел ко мне бледный как смерть. «Что случилось?» — спросила я. «Идя к вам, я встретил императора, — ответил он, все еще трясясь от страха, — и едва успел скрыться в ближайшей подворотне. Я очень боюсь, как бы он меня не узнал».
В ужасе князя Барятинского не было ничего удивительного, в таком же испуге пребывали люди всех сословий, так как никто из обитателей Петербурга не мог быть вполне уверен утром, что вечером заснет в своей постели. Что касается меня самой, могу сказать, что во время царствования Павла I я испытала самый сильный страх в моей жизни. Однажды я решила провести день на Парголовском озере. Со мной были господин де Ривьер, мой кучер и русский слуга Петруша. Пока господин де Ривьер прохаживался где-то с ружьем в руках, «желая подстрелить птицу или кролика», которым на самом деле он никогда не причинял большого вреда, я оставалась на берегу. Оглянувшись, я увидела, что огонь от костра, который разожгли, чтобы сварить обед, перекинулся на ели и стал быстро распространяться. Деревья касались одно другого, Парголово не так далеко от Петербурга!.. Я принялась ужасно кричать и звать господина де Ривьера. Вчетвером, подгоняемые страхом, мы все же сумели погасить пожар и при этом жестоко обожгли
себе руки. Однако в наших мыслях в тот момент были только император и Сибирь, — можно представить, какие силы нам это придавало!Ужас, который я испытывала перед Павлом, можно объяснить только тем, что это состояние было общим для всех. Вообще же должна признаться, что по отношению ко мне он выказывал лишь благожелательность и отменную учтивость. При нашей первой встрече в Петербурге он в самой любезной манере напомнил мне, что я уже была представлена ему в Париже, когда он приезжал туда под именем графа Северного. Я была тогда достаточно молода, и с тех пор прошло столько лет, что я успела забыть об этом. Но государи обычно одарены памятью на лица и имена, так проявляется их милость к нам.
Среди многих странных приказов, ознаменовавших царствование Павла, был один, которому особенно трудно было повиноваться. Встретив императора, дамам, равно как и мужчинам, нужно было выходить из карет. Каждый согласится, что жестоко заставлять людей прыгать в снег на самом суровом морозе, однако не подчиниться приказу значило сильно рисковать. При этом следует добавить, что Павла очень часто можно было встретить на петербургских улицах. Он бесконечно фланировал туда и обратно — иногда верхом, а иногда в санях, без свиты и каких-либо знаков, по которым можно было бы узнать императора. Однажды мой кучер все же не успел заметить Павла, неожиданно показавшегося в конце улицы. У меня же оставалось время лишь крикнуть: «Стой! Император!» За то время, пока мне открывали дверцы и я вылезала из кареты, Павел сам вышел из своих саней и поспешил навстречу, чтобы помешать мне ступить на снег. «Мой приказ не относится к иностранцам, — заметил он самым любезным тоном, — и прежде всего к госпоже Лебрен».
Однако даже самые благородные причуды Павла отнюдь не давали уверенности в будущем. Прежде всего это объяснялось тем, что на свете не было более непостоянного в своих склонностях и привязанностях человека. В начале своего царствования, например, он с отвращением относился к Бонапарту; позднее же проникся к нему такой любовью, что повесил портрет французского героя у себя в алтаре, где и показывал его всему свету. И немилость, и благорасположение его были слишком недолговечны; граф Строганов, пожалуй, был единственным человеком, которого он не переставал любить и уважать. Среди вельмож двора у него не было фаворитов, однако он охотно пребывал в обществе одного французского актера по фамилии Фрожер, небесталанного и достаточно умного человека. Фрожер мог в любой час входить в кабинет императора без доклада; их часто видели прогуливающимися вдвоем по саду, они ходили под руку и разговаривали о французской литературе, которую Павел, наряду с театром, очень любил. Этот актер часто присутствовал на небольших придворных собраниях. Обладая в высшей мере талантом мистификатора, он позволял себе шутки с самыми знатными вельможами, чем очень забавлял императора, но, вероятно, доставлял мало удовольствия тем, кто становился их предметом.
Сами великие князья не были защищены от насмешек Фрожера, из-за чего после смерти Павла он уже не осмеливался появляться при дворе. Император Александр, прогуливаясь однажды в одиночестве по московским улицам, встретил его и подозвал к себе. «Фрожер, почему вы не приходите ко мне?» — спросил он ласково. «Сир,— ответил Фрожер, едва оправившись от испуга, — я не знаю адреса вашего величества». Император очень смеялся этой шутке и щедро наградил французского актера, велев выдать тому невыплаченное жалованье, о котором бедняга не осмеливался спросить.
Было вполне естественно, что Фрожер страшился мести монарха — ведь он так долго прожил рядом с Павлом, а тот бывал мстителен чрезвычайно, так что даже большую часть его ошибочных поступков приписывали той ненависти к русскому дворянству, которую он испытывал при жизни Екатерины. Питая отвращение ко всем вельможам, он мешал в этой ненависти невинных с виноватыми и находил развлечение в унижении тех оставшихся, которых не сослал в Сибирь. К иностранцам он, наоборот, выказывал большое благоволение, и прежде всего к французам. Здесь я должна отметить, что всех путешественников, прибывших из Франции, он всегда принимал с большой добротой, особенно эмигрантов, многие из которых получали от него щедрую помощь. Среди прочих упомяну графа д'Отишана. Оказавшись в Петербурге без каких бы то ни было средств к существованию, он придумал изготавливать очень красивые резиновые калоши. Купив у него пару, я в тот же вечер принесла их к княгине Долгорукой, чтобы показать собравшимся у нее придворным дамам. Они нашли калоши очаровательными, и под влиянием общего сочувствия, которое возбуждали эмигранты, графу заказали еще множество пар. Вскоре калоши попали на глаза императору, который, как только узнал имя мастера, приказал привести его к себе и дал ему очень хорошее место. К несчастью, это была доверенная должность, и русские придворные были очень обижены, что Павел не смог надолго оставить при ней графа д'Отишана. В возмещение он наградил его таким образом, что полностью защитил от нужды.