Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века

Бренна Викентий Францевич (1740 1819) — художник-декоратор и архитектор; по происхождению итальянец. В 1780-1801 гг. работал в России. Участвовал в строительстве дворца в Павловске и Михайловского замка в Петербурге, возводившегося по проекту Баженова.

При такой поспешности работы производились и днем, и ночью. Очевидцы рассказывали, что в ночное время работы освещались факелами и фонарями, рабочих ежедневно на строительстве было от 2 500 до 6 000 человек, не считая мастеров и надзирателей. Материалы доставлялись тоже с большой поспешностью, и, кроме заготовляемых по подрядам, для замка были разобраны каменные галереи дворца в Пелле и перевезены сюда, а также брали мрамор и камни от строившегося в ту пору Исаакиевского собора, который после того и стали достраивать из кирпича.

Известный в то время своими проказами, стихами и остротами Алексей Копьев написал на эту тему стихотворение:

Се памятник двух царств,

Обоим столь приличный:

Основа его мраморна,

А верх его кирпичный.

Император Павел за это стихотворение приказал в тот же день зачислить его в один из армейских полков солдатом.

Участок Михайловского замка начинался от ныне существующей Манежной площади и тянулся до Летнего сада, от которого его отделяла река Мойка; боковыми границами его служили Фонтанка и восточный край так называемого третьего впоследствии Михайловского сада.

Закладка Михайловского замка проходила с церемонией, на которой присутствовал сам Павел с императрицей и все августейшее семейство. Император с императрицей по выходу из кареты шествовали в сопровождении придворных, иностранных посланников и всего двора, государь был встречен архиереем Иннокентием и всем столичным духовенством. Процессия остановилась у мраморного камня, приготовленного для закладки, с высеченной на нем надписью: «В лето 1797-е, месяца февраля в 26 день, в начале царствования государя императора и всей России самодержца Павла Первого, положено основание зданию Михайловского замка его императорским величеством и супругой его, государыней императрицей Марией Феодоровной». По обеим сторонам камня были поставлены богато убранные столы, на которых на серебряных блюдах лежали серебряные лопатки с именами Павла и Марии, известка, яшмовые камни, наподобие кирпича, с вензелями императора и супруги его, серебряный молоток с надписью и на особых столиках разные новые монеты, золотые и серебряные. После молебна и пушечной пальбы с крепости началась закладка замка. Государю подносили: лопатку — коллежский советник Пушкин, известь — архитектор Соколов, камень — действительный статский советник Ходнев, блюдо с монетой — граф Тизенгаузен.

Императрице известь подавал архитектор Бренна, камень — подполковник и капитан Михайловского замка Жандр, великим князьям и княжнам архитекторы Баженов и другие.

Михайловский замок был готов в 1800 г., и в ноябре состоялось его освящение одновременно с освящением и церкви. Освящение отличалось большой торжественностью. Павел и великие князья ехали верхом. Императрица, великие княжны и первые чины двора ехали в церемониальных каретах от Зимнего дворца к замку между выстроенными полками, при колокольном звоне по всему городу. Церковь освящал митрополит Амвросий в сослужении со всем Святейшим Синодом. Митрополит после освящения получил от Павла в награду бриллиантовый крест.

Замок был очень разукрашен, на всех фасадах красовались мраморные статуи, вазы и разные фигуры, служащие теперь украшением Зимнего дворца. Замок представлял образец архитектуры итальянского Возрождения, его тогда окружали рвы с подъемными мостами, брустверы, чугунные решетки и т. д. Замок имел двадцать бронзовых пушек двадцатифунтового калибра со всеми снарядами, расставленных в разных местах на платформах. Внешний вид замка — четырехугольник. Внутри замка три двора, в середине главный в виде восьмиугольника, к Фонтанке имеющий форму пятиугольника и на углу к Царицыну лугу — треугольный. Вход в замок через трое ворот. Воскресенские — с портиками и колоннами полированного гранита с украшениями из пудожского камня, ведут на главный двор, куда позволялось въезжать лишь членам императорского семейства и посланникам. Рождественские — чугунные, со стороны Большой Садовой улицы, и Зачатейские ворота — с Фонтанки. Наружные фасады замка не одинаковы. Главный фасад из красного и серого мрамора, подвалы и нижний этаж выстроены из тесаного гранита, остальные части стен окрашены в красноватый цвет, происхождение которого, по достоверному преданию, приписывается рыцарской любезности императора: одна из придворных дам явилась однажды в перчатках этого цвета, и император послал одну из этих перчаток в образец составителю краски. После окраски замка многие петербургские домовладельцы поспешили окрасить и свои дома в такой колер.

Михайловский замок окружала каменная стена, к замку от Большой Садовой вели три липовые и березовые аллеи, посаженные еще при императрице Анне Иоанновне; каждая из них упиралась в железные ворота, украшенные императорскими вензелями, перед замком расстилался обширный плац, окаймленный с обеих сторон садами. На плацу был поставлен и освящен вместе с Михайловским замком памятник Петру I. Император изображен в римской тоге с лавровым венком на голове и с фельдмаршальским жезлом в правой руке. Мысль соорудить этот памятник принадлежит императрице Анне Иоанновне, предполагавшей поставить его на Васильевском острове, на площади Коллегий; отлит он был в царствование Елизаветы Петровны графом Растрелли или, вернее, литейщиком Мартилли. В царствование Екатерины II он лежал на берегу Невы у Исаакиевского моста под навесом и только по повелению Павла поставлен на это место. На другой стороне плаца возвышаются два каменных двухэтажных павильона, предназначенных тогда для жилья дворцовых служителей.

Плац перед главным фасадом замка назывался Коннетабльским; здесь происходили смотры и парады, страсть к которым у императора Павла доходила до крайних пределов — даже балетные танцовщицы были привлечены одно время для этого удовольствия. А. М. Каратыгина в своих воспоминаниях рассказывает: «Раз Берилова (известная танцовщица) с моей матушкой пошли посмотреть развод у дворца. Государь увидел, узнал их и, подъехав к ним, спросил: «Как вы очутились тут?». На ответ, что им очень нравится это зрелище, Павел Петрович только улыбнулся. Каково же было общее удивление и смущение, когда вслед за тем в театральную дирекцию прислан был высочайший приказ, чтобы все балетные актрисы присутствовали при каждом разводе войск у дворца!».

* * *

Император Павел ввел полную реформу военного быта и завел прусские военные порядки. Суворов говорил: «Русские всегда били пруссаков; так чего ж тут перенимать?». Когда Суворов получил палочки для меры солдатских кос и буклей, то сказал: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный руссак». Слова эти повели к разрыву между императором и фельдмаршалом. Гораздо ранее, когда еще в Гатчине Павел стал вводить новые порядки, Екатерина II называла их «обрядами неудобоносимыми». По словам Болотова, Измайловский полк, которым командовал Константин Павлович, в одну ночь изучил новые приемы фронтовой службы и тем доставил такое удовольствие императору, что он заплакал от радости.

Муфты и шубы были изгнаны из гвардии, мундир, прежде стоивший 120 рублей, обходился в 22 рубля. Служба в гвардии при Екатерине была самая легкая, офицеры, стоявшие на карауле, одевались в халаты, случалось иногда и так, что жена надевала мундир мужа и несла за него службу. В павловское время мундиры были широки и свободны, узкие и обтянутые явились в царствование Александра I, зато букли, косы и треуголки доводили солдат до слез. Если солдат готовился к параду, то еще с вечера должен был причесать голову, намазать ее салом и обсыпать мукой. Для солдат вместо пудры отпускалась ржаная мука. Причесанный солдат ночь спал сидя, чтобы не измять буклей; бывали случаи, что и крысы отъедали косы у сонных. Также неудобны были для солдат огромные треугольные шляпы. Когда на ученье скомандуют беглым шагом так шляпы и летят с голов, поэтому наряжалась особая команда для их подбирания.

A. M. Тургенев в своих записках рассказывает, какие он должен был перетерпеть страдания, когда его готовили к дежурству при дворе в один из первых дней нового царствования:

«В пять часов утра я был уже на ротном дворе: двое гатчинских костюмеров, знатоков в высшей степени искусства обделывать на голове волоса по утвержденной форме и пригонять амуницию по уставу, были уже готовы; они мгновенно завладели моей головой, чтобы оболванить ее по утвержденной форме, и началась потеха. Меня посадили на скамью посредине комнаты, обстригли спереди волосы под гребенку, потом один из костюмеров, немного чем менее сажени ростом, начал мне переднюю часть головы натирать мелко истолченным мелом; если Бог благословит мне и еще 73 года жить на этом свете, я этой проделки не забуду!

Минут 5 или 6 усердного трения головы моей костюмером привело меня в такое состояние, что я испугался, полагал, что мне приключилась какая-либо немощь: глаза мои видели комнату, всех и все в ней находившееся вертящимися.

Миллионы искр летали во всем пространстве, слезы текли из глаз ручьем. Я попросил дежурного вахмистра остановить на несколько минут действие господина костюмера, дать отдых несчастной голове моей. Просьба моя была уважена, и господин профессор оболванения голов по форме благоволил объявить вахтмистру, что сухой проделки на голове довольно, теперь только надобно смочить да засушить; я вздрогнул, услышав приговор костюмера о голове моей. Начинается мокрая операция. Чтобы не вымочить на мне белья, вместо пудромантеля окутали рогожным кулем; костюмер стал против меня ровно в разрезе на две половины лица и, набрав в рот артельного квасу, начал из уст своих, как из пожарной трубы, опрыскивать черепоздание мое; едва он увлажил по шву головы, другой костюмер начал обильно сыпать пуховкою на голову муку во всех направлениях; по окончании сей операции причесали мне волосы гребнем и приказали сидеть смирно, не ворочать головы, дать время образоваться на голове клестер-коре; сзади в волоса привязали мне железный, длиною 8 вершков, прут для образования косы по форме, букли приделали мне войлочные, огромной натуры, посредством согнутой дугой проволоки, которая огибала череп головы и, опираясь на нем, держала войлочные фальконеты с обеих сторон на высоте половины уха. К девяти часам утра составившаяся из муки кора затвердела на черепе головы моей, как изверженная лава вулкана, и я под сим покровом мог безущербно выстоять под дождем, снегом несколько часов, как мраморная статуя, поставленная в саду».