Столичный доктор. Том VII

Интересоваться деталями личной жизни Валериана, предпочтениями, и прочим, не стал. Не надо оно мне пока. Тут самолеты толком не летают, подлодки утонуть норовят, жена романы переводит…

Поэт Блок — оказался очень ответственным товарищем. Дисциплинирован и корректен. Работают они с Агнесс только в большой гостиной, и почти постоянно с ними Эмма Фредерикс. Понятно, сейчас она не фрейлина императрицы, из-за отсутствия таковой, времени свободного вагон, вот и уцепилась за шанс с толком провести время. Пьют один только чай, обсуждают книгу и куски перевода, которые Александр Александрович приносит с собой. Но поговорить всё-таки надо, а то у этих поэтов вообще неизвестно что в голове происходит.

Оказалось, что события на издательской ниве несутся просто с умопомрачительной быстротой. Об этом мне сообщила жена, когда я вечером вернулся домой.

— Переодевайся, будем ужинать, — сказала она, поцеловав меня на пороге.

Я не перестаю приятно удивляться. Этот дом решительно излечивает Агнесс. Она на человека стала похожа, а не на робота, как еще несколько месяцев назад. Рыбки? Книга? Воздух? Может быть, столичный Питер с его красотами? Не знаю, что, но пусть оно работает и дальше.

После ужина мы собрались уже подняться в музыкальную гостиную, пребывание в которой так замечательно воздействует на укрепление семейного благополучия, как явился лакей и сообщил, что нас желает видеть присяжный поверенный Боровиков.

— Приглашайте, — кивнул я.

— Думаешь, есть какие-то известия? — спросила Агнесс.

— Вряд ли, — отозвался я, потягиваясь. — Наверняка сейчас расскажет о каких-то переговорах, за которыми должны последовать еще одни, а потом, если получится, то назначат окончательный промежуточный раунд… Бюрократы.

Этого бойкого молодого человека нам порекомендовали как большого специалиста по издательским делам и прочим творческим штучкам. Очень удобно было, что его юридическая контора работала и с немцами. Поначалу у меня были сомнения — слишком уж много внимания тот уделял внешней стороне дела: костюму, обуви, шляпе. Как-то давно я прочитал наблюдение одного адвоката, что если с противной стороной приходит весь из себя метросексуальный мужчина, да еще и прямиком из барбершопа, переживать не за что: процесс выигран. Опасность представляют небритые персоны в потертых пиджаках. Но тут было исключение: довольных клиентов у нашего юриста было много.

— Ваши сиятельства, — чуть картинно поклонился поверенный. — У меня для вас хорошие новости.

— Проходите, присаживайтесь, — я показал на кресло. — Поведайте нам благую весть.

— Во-первых, хочу поздравить ее сиятельство: издательство Маркса берется печатать ваш роман. Первых глав оказалось достаточно, чтобы они оказались заинтересованы. Печать, распространение, реклама в «Ниве». Иллюстратор начнет работать после вашего согласия. Ориентировочный гонорар — две тысячи рублей. Придется поторговаться.

Агнесс слушала, словно не веря. Сумма и правда, была впечатляющая. Столько хороший доктор за год зарабатывает. Впрочем, если издатели запросят права сразу на много стран… Да, тут надо все тщательно обдумать.

— И… когда они планируют напечатать? — спросила жена. Вроде и спокойно, но меня не проведешь: волнуется.

— Пока обозначен срок не позже марта. И в связи с этим у меня вторая новость. Вот, читайте, — Боровиков вытащил из портфеля бланк телеграммы и подал Агнесс.

— «Verlag Ullstein» напечатает «Zehn kleine Jager» в согласованные сроки. Наш юрист готов выехать для подписания договора.

Я видел, как она сглотнула, её пальцы чуть сжали бумагу.

— Поздравляю, мадам, — улыбнулся Боровиков. — Вы стали профессиональным писателем.

* * *

Холодный ветер рвал полы шинелей, кружил снежную пыль над перроном Николаевского вокзала, а я стоял у вагона, сжимая в руке трость. Петербург провожал меня типично — серым небом, запахом угля да щемящей тоской прощаний. Вокруг толпились чиновники, офицеры, купцы, шмыгали носильщики с сундуками. Где-то за спиной фыркал паровоз, будто нетерпеливый конь, рвущийся в путь. Провожать себя Агнесс я строго-настрого запретил. Долгие проводы — лишние слезы. Её слезы. Я не мог позволить, чтобы она снова расклеилась… а потом корил бы себя за это всю дорогу. Тяжело было оставлять жену в Питере одну? Тяжело. И тревожно. Но брать ее на войну…

— Ваше сиятельство, всё готово, — Тройер возник слева, почти бесшумно, как тень. Его худое лицо, всегда чуть бледное, сейчас казалось прозрачным от мороза. — Осталось только принять командиров конвоя.

Кивнул, не отрывая взгляда от вагона. Мой личный. Шесть окон, позолота по борту, герб Баталовых на дверце — серебряный бунчук на фоне зелёного щита. Внутри — кабинет, отделанный красным деревом, спальня, даже ванная. Роскошь, которую не стыдно было везти на край империи. Где за тысячи вёрст меня ждут не ковры и кабинеты, а разбитая глина портовых улиц Порт-Артура. Это все Тройер расстарался. Он договаривался с министерством путей сообщений насчет состава, выбил «синюю волну» — поезд поедет по Транссибу с высшим приоритетом. Он же заказал герб на вагон, «чтобы все знали, кто едет».

— Казачий есаул Громов! Начальник жандармской команды штабс-ротмистр Любин! — голос дежурного по вокзалу разрезал гул толпы.

Повернулся. К перрону шагали двое. Первый — казак, ростом под два метра, плечи — как ворота, борода чёрная, вразброс, будто её топором вырубили. Папаха набекрень, шашка позвякивала о сапог. За ним — жандармский офицер: стройный, гладко выбритый до синевы, в военной шинели. Любин был пониже казака, но двигался с грацией кошки. За ними шли двое нижних чинов, и они несли в руках… два пулемета Мадсена! Их я видел на вооружении у охраны Царского Села. Подарок Сергея Александровича? Что же… не откажусь.

— Есаул Громов, ваше сиятельство! — казак ударил каблуками, отдавая честь. Голос — бас, из глубины груди. — Конвой в полной готовности. Сотня ребят хоть в огонь, хоть в воду.

— Штабс-ротмистр Любин, — жандарм поклонился чуть сдержаннее.

— Надеюсь, господа, нам хватит вашей бдительности до самого Порт-Артура, — сказал я, пожимая руки. — А вы, есаул, к дальним переходам привычны?

Громов хмыкнул, поправил папаху:

— От Кубани до Маньчжурии скакал, ваше сиятельство. Мои казаки — не бабы, в поезде не зачахнут.

Любин еле заметно поморщился — видимо, от грубоватого тона. Медведь и змея. Как они уживутся?

— В путь, — кивнул я, поднимаясь по ступеням вагона.

Внутри пахло кожей, ладаном и свежей краской. На столе в кабинете уже ждали бумаги от Тройера: донесения из Порт-Артура, телеграммы из министерства. Присел в кресло, глядя, как за окном проплывают огни вокзала. Поезд дёрнулся, колёса застучали, увозя меня от дворцовых интриг — к фронту, которого ещё не было. Мы все уже слышали его дыхание. Японцы не скрывали аппетитов, а наш флот в Порт-Артуре дремал, как старый лев, который ещё помнит вкус крови, но ленится поднять голову.