Столичный доктор. Том VII
Шрифт:
— Наверное, стоит выйти, попрощаться — сказал я. — Гости начинают разъезжаться.
— Хорошо, — коротко ответила она. — Я скоро буду.
И всё. Традиционно: ни тени эмоции. Вежливо, но никакой симпатии. Как и всегда. Я уже оставил попытки объясниться и примириться. Такое впечатление, что на время наших разговоров Агнесс Григорьевна внезапно забывает русский и совершенно не понимает обращенных к ней слов. Может, стоило еще попробовать, но в какой-то момент я бросил. Устал, наверное.
Агнесс была безупречна в роли княгини. Гостеприимна, обходительна, никогда не оставит никого
И знаете что? Она и сама не давала поводов. Всё как у классика: «И буду век ему верна».
Но вот только иногда, как сейчас, в тишине её будуара, я ловлю себя на мысли, что эта её верность — вовсе не мне. Но тогда, уже в далеком девяносто седьмом году, я об этом даже не думал — просто боролся за свою жизнь и радовался новости о будущем наследнике.
Надо сказать, известие о беременности прилично подняло мой моральный дух. А вслед за ним пошел на поправку и организм. Уже следующей ночью после возвращения супруги я сильно пропотел. Да еще так, что пришлось менять полностью всю постель. Подушка — та вообще насквозь промокла.
После измерения температуры медсестра посмотрела на градусник, что-то пробормотала себе под нос, и решила повторить процедуру. Перед этим она тщательно вытерла мне подмышку. Те несколько минут, пока мы ждали результата, единственным звуком в палате был стук моих зубов о стакан. Пить хотелось неимоверно. Стакан я не удержал, и в последний миг его поймала Агнесс, не дав промочить свежее белье.
Наконец термометр извлекли на свет божий. Показания, наверное, совпали с предыдущими, потому что сестричка покачала головой, и бросилась на выход. Мое любопытство она не удовлетворила, унесла градусник с собой.
Через минуту она вернулась с группой поддержки в виде доктора Капоселлы и какого-то молодого ординатора, мне незнакомого.
— Дорогая, позволь представить тебе синьора Капоселлу, моего врача.
Итальянец расцвел в одно мгновение, начал кланяться и воскликнул с энтузиазмом высшей степени:
— E un grande onore per me, Signora Principessa!
Впрочем, процедуру представления свернули быстро, и все занялись своими обязанностями: медики начали издевательства, я — мужественно переносил это. Через десяток секунд я напоминал стейк, который готовят в дорогом ресторане — температуру измеряли в четырех точках организма, а потому возможности говорить у меня не было. Пока столбик ртути стремился к нужной отметке, медики оценивали количество и характер отделяемого из дренажей.
— Бонжорно, господа, — вошел Моровский с набором для инъекции.
Впрочем, Вацлава почти никто и не заметил — все заинтересованно смотрели на все четыре термометра. Я бы сказал, что эти нехитрые приборчики заняли всё их внимание. Только Агнесс повернула голову и слегка рассеянно пробормотала: «Здравствуйте».
— Тридцать шесть и две, — наконец, объявил
Капоселла. — Отделяемого почти нет, но нам надо дождаться перевязки. Консилиум сделает заключение, но, герр фюрст, могу сказать, что произошло чудо. Хвала мадонне! И хвала вашему «панацеуму». Я такого не видел никогда! Никто не видел! Вы находились на пороге смерти!Слова звучали громко и пафосно, но я смотрел на Агнесс. Она повернулась ко мне, и… то ли мне показалось, то ли действительно в её глазах мелькнули тревога и надежда.
Всю неделю мне хотелось есть. Вот того самого шашлыка, из сна. Головой я понимал, что больше перетертого супчика на втором бульоне и кашки-размазни на воде мне ничего в ближайшее время не светит, но как же сложно уговорить себя не желать жареного мяса с хрустящей корочкой! Интоксикация отступала, организм требовал энергии и строительных материалов. И это… вселяло надежду. Скрестим пальцы, господа.
Капоселла не скрывал восторга. Он продолжал продуцировать длинные тирады о том, как я почти воскрес. Микулич же сохранял привычный скептицизм.
— Рано радоваться, — напомнил он, как всегда, деликатно. — Возможна инкапсуляция. Одна радость — вы ещё здесь, а это уже неплохо.
Йоханн умел одной фразой спустить любого с небес на землю. И правильно: удачу нужно вести осторожно, как крупную рыбу, чтобы не спугнуть. А то сколько раз так бывало: обрадовались, сообщили об успехе, а утром пришли на работу и принялись писать посмертный эпикриз. Ждём.
Наконец, все разошлись, оставив меня с Агнесс. Впервые за долгое время мы остались наедине. Я ждал, что она скажет, как-то поддержит разговор. Но жена упрямо молчала, разглядывая на стене нелепую картину с морским пейзажем.
— Если она тебе так нравится, я могу выкупить её у клиники, — попытался пошутить я. — Думаю, препятствий не будет. Повесим в детской.
О да! Теперь уже придется задуматься о всяких ползунках, колясках и прочей младенческой атрибутике. Подумал и тут же себя одернул. Только что сам рассуждал об удаче и как легко ее спугнуть.
— Не надо, — сухо отозвалась Агнесс. Продолжила говорить со стеной: — Хочу, чтобы ты знал: конечно же, я останусь с тобой. Буду верной женой и хорошей хозяйкой. Но большего от меня не жди. Своим обманом ты… что-то убил. Так нельзя!
Вот же… Будто о погоде говорит. Надо ее переключить на что-нибудь другое.
— Какой срок задержки? — поменял я тему. — Ты обращалась к врачу?
— Примерно восемь недель. Ни к кому я не ходила. Всё протекает хорошо пока. Спать только хочется. Собиралась сказать тебе… после поездки. Думала, это будет наш праздник…
Её голос задрожал, и она отвернулась. Ну вот — снова слёзы. Я понял, что продуктивного разговора не получится. Теперь в ее теле бал правят гормоны. И в наших отношениях тоже. Эти эмоциональные качели — «горячо-холодно» — будут до родов. А может быть, и после.
— Ты устала. Сюда ведь прямо с вокзала? Езжай сейчас в гостиницу, отдыхай. Вернешься, когда сможешь. Я очень рад, что ты приехала. И да — это наш праздник. Я тебя поздравляю.
А что мне говорить? С беременными спорить — дело безнадежное.