Столыпин

Он запросто ответил на поклон:

– На Семенов день – да от Семенова, глубокоуважаемый Петр Аркадьевич!

Вон оно что, действительно праздник. Не престольный, не храмовый. А скорее языческий. Но толпа-то нарядная?..

Толпа была, да сплыла. Пока Столыпин здоровался, людей как ветром вымело со двора.

– Испортил я тебе праздник, Сергей Терентьевич?

– Какое! Спасли от греха, Петр Аркадьевич. Небось, и поколотили бы.

– Да с какой стати?

Ой, Петр Аркадьевич! Сколько годов уже бьюсь, убеждаю, что поработать не грех и в праздник… Тем более не в престольный. Так нет, к старым праздникам придумывают все новые да новые. Половина месяца, почитай, на пьянство уходит… Ведь не выпустили бы меня из ворот. Община порешила праздновать!

– Но ты ж, Сергей Терентьевич, из общины-то, кажется, вышел?

– Что с того? Корчевать, вишь, выдумал. Даже после обеда. «Обчество» не уважаю. Ох, мне эта гульба!..

– Ну, иногда и погулять можно.

– Можно, Петр Аркадьевич. Как не погулять – при таких-то гостях. Не обессудьте только предвидя скандал, я жену отослал к ее родителям. Но все-таки есть чем угостить. Не откажите в любезности.

– Не откажем, – подошел и полковник.

– Прошу в таки случае, гостейки дорогие, – распахнул Семенов первую дверь, пропуская всех с крыльца в сени. – Прошу дальше, – следующую дверь открыл, приглашая в прихожую, на цветные половики. – Здесь раздевайтесь, проходите в горницу. А я быстро на стол соберу…

Это он говорил, бегая от кухни до стола, накрытого в горнице, видимо, еще женой.

Усаживаясь первым за стол и приглашая своих стеснительных спутников, Столыпин смеялся:

– Вот гости, всю деревню разогнали!

– Спасибо вам большое за это, – кивал хозяин. – Сейчас пироги, сейчас водочки…

Странное это было застолье: два министра, полицейский полковник, шофер московского губернатора и пахарь-писатель, проповедник, возомнивший, что и крестьян может жить по-людски. Если захочет, конечно. У этого крестьянина, пожалуй, было все, что нужно для жизни: прекрасный дом-пятистенок, то есть в два пристегнутых друг к другу сруба, с пристроенной кухней, с верхней светелкой, с полугородской, а то и вовсе городской мебелью. С хорошим ковром в главной горнице. С явным достатком в чистых стенах. С гостевым поставцом под божницей. С комодом резной работы. Платяным, явно покупным, шкафом. И невидаль в сельских краях: два креслица в уголку под окном, при маленьком столике, писательском, тут и бумага стопочкой лежала, и книги, и журналы, и газеты. А хозяйские постройки, хоть и мельком, но еще раньше оценил помещик Столыпин. Тут был некий перст указующий: туда ты идешь и ведешь своих подопечных… сквозь тернии к звездам! Ну, может, и не к звездам, а все же к какой-то лучшей жизни.

Когда выпили по рюмочке стоявшей в поставце «смирновки» и всласть закусили укрытыми и потому неостывшими пирогами, Столыпин спросил:

– Сергей Терентьевич, у нас главный работник – шофер. Найдется ему местечко, чтоб часок отдохнуть?

– Да как не найтись… Во второй половине, где я сам до морозов сплю, диван есть. Извольте, провожу.

А когда он вернулся, Столыпин и второе попросил:

– Пусть мои посидят за столом, а мы в уголку, а?.. – кивнул на кресла.

Они пересели, и Семенов шутливо сказал:

– Только не спрашивайте, Петр Аркадьевич, как я книжки пишу. Ладно?

– Ладно, не буду, Сергей Терентьевич. Другое спрошу: охотно ли известные тебе крестьяне выходят из общины?

Как всякий неторопливый сельский человек, Семенов подумал, прежде чем отвечать.

– Охота есть, да есть и неволя. Говорят, охота хуже неволи. Разберись-ка! Видели, сколько праздного народа ко мне на двор пришло? Десяток хозяев уже вышли – кто на хутора, кто, как вот я, в деревне остался, но наособь, без всякого вроде бы подчинения «миру». А заносится – ни-ни!

Стол-то жена, думаете, заправляла для чего? Как бить, мол, тебя за нарушение праздного дня начнут – ты вели вытаскивать во двор угощение. Так-то, Петр Аркадьевич… Страшная это штука – община! Круговая порука!

– Странная, я бы сказал…

Семенов ничего не ответил.

– Вот пишет мне Лев Николаевич ругательные письма…

– А мне уже перестал писать, – вежливо, но все-таки перебил Семенов. – Я для него вероотступником стал…

Он даже закрыл лицо ладонями.

– Ах, учитель, великий учитель!.. Прости меня, грешного. Не верю я больше в общину. Какой я толстовец?!

Столыпин был погружен в свои мысли. Молчал.

– Пишу я сейчас повестушку под названием «Односельцы»… Так, между делом карябаю по ночам за этим вот столиком, – любовно погладил Семенов локтями уже протертые доски. – Пытаюсь изобразить войну грешного отступника… со всем сельским вековым миром! Не знаю, сойдет ли с рук…

Нет, не сошло. Свои же селяне забили насмерть новоявленного правдоискателя, на своей же проселочной дороге. Сапогами, лаптями, чунями в грязь, в дорожное месиво втоптали. Истинно, мокрое место оставили на месте несговорчивого своего собрата…

Часть седьмая Нам нужна великая Россия!

I

Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, необходимость подчиняться всем одному способу ведения хозяйства, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, распространится на всю Россию. Все и вся были бы сравнены, земля стала бы общей, как воздух и вода… Я полагаю, что земля, которая распределилась бы между гражданами, отчуждалась бы у одних и представлялась бы другим, получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею стали бы пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд с тем, чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу, – этого бы никто не стал делать. Вообще стимул – та пружина, которая заставляет людей трудиться, – была бы сломлена… Все будет сравнено – но нельзя ленивого равнять трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого культурный уровень страны понизится…

Формально он отвечал левым да и кадетам, но видел перед собой волоколамского пахаря, который со слезой на глазах отказывался от своего великого учителя, ибо учитель толкал его все к тому же «обчему миру»… К губительной уравниловке!

Конечно, ни социал-демократы, ни кадетские профессора его не понимали.

– Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек даровитый, сильный, способный силою восстановил бы свое право на собственность, на результаты своих трудов. Ведь, господа, собственность всегда имела основанием силу, за которой стояло и нравственное право.

Говоря о нравственности, он соглашался не только с волоколамским пахарем, но и со Львом Николаевичем. Когда это нравственное начало мешало добрым делам?

– Ведь богатство народа создает и могущество страны. Путем же переделения всей земли государство в целом не приобретает ни одного лишнего колоса хлеба. Уничтожены будут крестьянские хозяйства.

Не хочется колоть глаза слепым, лучше открыть глаза зрячим.

– Господа, нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса. Надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь.

Думал ли он сейчас о своей Наташе, которая помаленьку начала вставать на свои и чужие ножки? У него частное и общее никогда не разъединялись между собой.

– Все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности, в этом оправдание государства как социального целого. Мысль о том, что все силы государства должны прийти на помощь слабейшей его части, может напомнить принципы социализма, но если это принципы социализма…