Столыпин
Шрифт:
Остановись, несчастный! Видишь, левые аплодируют, правые сжимают кулаки?
– …то социализма государственного, который не раз применялся в Западной Европе и приносил реальные результаты. У нас принцип этот мог бы осуществиться в том, что государство брало бы на себя…
Тут уж ни справа, ни слева не было хлопков. Куда его несет? В какой-то «столыпинский социализм»?!
Но он не нужен ни оголтелым революционерам, ни душителям революции, то бишь высокородным чиновникам.
Остановись… хотя уже и поздно…
Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, освобождения от исторического прошлого, от культурных традиций. Им нужны великие потрясения…
Помолчи, дай ошарашенным депутатам некую передышку. Но характер брал свое…
– Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!
Сидевший в зале брат-журналист, вечером после семейного чаепития, с несвойственной ему озабоченностью сказал:
– А ведь это все от твоего одиночества, Петр Аркадьевич.
Столыпин вздрогнул, как от удара. Но ответил с обидой:
– Какое же одиночество, Александр Аркадьевич, когда вокруг меня вечная толкотня?
– Во-во, толкаются. А случись какой пожар, про тебя в лучшем случае позабудут, а в худшем – на лестницу горящую толкнут. Выберешься ли?
– Да ты что про пожары… речи мои так толкуешь?
– Возможно, возможно…
– Не нужно, братец, так прямолинейно толковать. Все-то вы, журналисты, за уши притягиваете…
– Ну, не за космы же драть. Думаешь,
– Не думаю.
– И то хорошо. Разгони ты эту треклятую Думу, право!
– Да ты мысли мои читаешь, что ль?
Александр не ответил, подливая себе коньяку. Петр еще раньше отказался. Утром к государю предстояло ехать, а в голове и без того ясности не было. Да и обидел немного брат: слишком уж откровенно про одиночество седанул. Можно подумать, сам он этого не видит…
Одиночество начиналось уже там, на женской половине Елагинского дворца. Он надеялся: стоит уйти из Зимнего, с его мистическим Черным рыцарем, как душа сразу просветлеет. Ан нет! От мистики, да и вообще всякой чертовщины он забывался в работе. Поездка к пахарю-одиночке вдохнула новые силы. Не один же он такой – Сергей Семенов. Значит, жизнь куда-то идет, куда-то двигается. Стоит ли тратить силы на внутрисемейные распри?
Собираясь в Царское Село, он зашел на женскую половину. Там, как всегда в последнее время, скучали. Заниматься вышиванием, рисованием, музицированием дочерям надоело. Старшая, Мария, уже и в переростки вышла. Но вывозить их в «свет» он не мог. Не столько из-за вечной нехватки времени – из боязни. Они ведь не просто девочки-невесты. Они дочери Столыпина. Можно было по-разному относиться к сосланному в Сибирь Алешке Лопухину, но избежать его опыта – невозможно. Его-то дочь похитили как уже отставленного от дел полицейского начальника. Так чего ожидать самому министру? И должность для революционеров заманчивая, и дочек целый выводок. Кради любую, диктуй отцу условия. В Елагинском дворце они были на положении арестантов. Им нельзя было бегать по гимназиям, по Бестужевским курсам, по концертам, по приятельницам. Любой выезд – под экскортом полиции. А как же иначе! Он понимал, что жизнь и самой Ольги – не слаще, чем у жены-поселенки того же Лопухина. Потому, расцеловав молчаливо притихших дочек, он и сказал жене – но так, чтобы слышали все:
– Я испрошу у государя разрешения отдохнуть где-нибудь в финляндских шхерах. Время самое благодатное.
Ольга отмолчалась, а высказала, видимо, общее настроение Наташа:
– Под охраной броненосцев, па?
Он ничего не ответил, с обычными предосторожностями – одновременно и с закрытой каретой, и с автомобилем – отправляясь на попутную станцию, при каждой поездке разную. Он давно уже не испытывал свободы, как во времена дворянского предводительства.
Государь после обычных приветствий заметил:
– Случилось что, Петр Аркадьевич?
Столыпин мысленно вздрогнул. Ну, дожил, растяпа! Поэтому ответил даже несколько разухабисто:
– Да вот думаю, ваше величество, как повеселее разогнать всем надоевшую Думу!
Николай II не одобрил его показную веселость:
– Прежде отдохнуть вам надо, Петр Аркадьевич. Вижу, не возражайте. Я сам люблю финляндские шхеры. Тихо, уютно… и, между прочим, безопасно. Почему бы и вам не последовать моему примеру? Там меж островами где-нибудь и встретимся.
– Но дела, ваше величество?..
– Дела! Когда ж нам жить? Закругляйте ваши делишки – да и на корабль со всей семьей. Надеюсь, морской министр не откажет в приличном суденышке.
Столыпин предупредительно склонил голову, ожидая, что дальше последует. Не об отдыхе же пойдет речь между царем и премьером.
Так он и вышло. Николай II озабоченно спросил:
– Неужели вы решитесь, Петр Аркадьевич, на разгон Думы? Ведь в этом деле я вам не помощник. Мое имя не позволяет мне…
– Ваше имя не будет замарано, ваше величество. Разве что мое… Такая малость!
– Ну-ну, не прибедняйтесь, Петр Аркадьевич. Вам жить и работать.
– Но мы подошли к неоспоримому факту: избирательный закон нужно менять. Собственно, проект нового закона мной уже написан. Вот, ваше величество! – вынул он из портфеля папку с аккуратно исписанными листами.
Беря папку, Николай II улыбнулся:
– Что-то у вас в портфеле всегда гремит… Револьверы? Бомбы?
– Бомбы – для нападения, ваше величество. Мне же нужна защита. Не грешно министру внутренних дел соблюдать кой-какую оборону.
– Револьверы так револьверы, – кивнул Николай II.
– Моей подписи под законом не потребуется?
– Я думаю, достаточно будет утверждения закона Государственным советом. Если не возражаете, ваше величество?
– Не возражаю, – оценил Николай II охранительный план. – Но вы будьте все-таки поделикатнее с этими левыми… правыми… Кругом лгут, кругом маски какие-то…
Столыпин знал, какие маски обступают не только премьера, но и трон. Так ли уж наивны закулисные разговоры о конституционной монархии?
Потому и пригласил к себе опять Павла Николаевича Милюкова.Лидер конституционных демократов шел в служебные апартаменты Столыпина не без тревоги. Зачем-то опять понадобился?
Конечно, ему было бы приятнее встречаться с этим человеком в домашней обстановке – Елагинском дворце, но пришлось ехать в Зимний. Ничего не попишешь, подстраховывается премьер. Но ведь и то верно: нельзя же вечно подставлять под бомбы и без того заарестованную семью. Да и посетителей – их-то с какой стати десятками в клочья рвать? Милюков теперь и на своей шкуре почувствовал висящий над всеми кулак. Не далее как третьего дня он шел в редакцию партийной «Речи», обдумывая очередную статью. Было недалеко, на Жуковской улице. Обычный утренний променад. Но на Литейном проспекте нагнал его какой-то молодой парень и, ничего не объясняя, дважды вдарил сзади по шее. Довольно сильно: котелок слетел, пенсне свалилось и разбилось. Но на ногах устоял, даже попробовал поднять шляпу. Парень стоял и ухмылялся. Толпа собралась.
– Да зовите городового!
– В участок, чего там!
– В свидетели все подпишемся!..
Милюков заподозрил дешевое политиканство:
– А что, ухарь, знаешь ли, кого бьешь?
– На кой ляд мне знать! – был заносчивый ответ. – Пятерицу заплатили, еще обещают, так отрабатывать надо.
Конечно, уже хватил водки для храбрости.
– Пошел вон, раз свое отработал!
Толпа была недовольна таким исходом дела, но не возиться же с пьяным?
Об этом и думал Милюков, поднимаясь на верхний этаж, где был служебный кабинет Столыпина. Он готовился к пространному и обстоятельному изложению своих политических взглядов. Разумеется, взгляды были разные. Но пригласил Столыпин в трудную минуту – трудную, чего скрывать! – не социал-демократа, не черносотенца, а именно его, Милюкова. После взаимных приветствий он уже и начал было:
– Конечно, Петр Аркадьевич, совсем-то нам свои позиции не сблизить, но попробуем все же…
– А чего не попробовать? – нажал хозяин сокрытую под столешницей кнопку электрического звонка.
И сейчас же предстал с подносиком в руке молодой адъютант. Кофе, печенье, две рюмочки. Общий поклон – и бессловесный уход.
– Ловко как у вас все получается! – улыбнулся Милюков.
– Не все получается и у полиции, Павел Николаевич… Ну, чтоб шея не болела!
– Зря вы отпустили этого хулигана. Ну, да полковник Герасимов его все равно нашел. За пятерку нанятый террорист, каково? Подешевела революция, подешевела…
– Уж истинно… За пятерку. Сам хвастался. Вот только кто наниматель?
– Сие нам известно, уважаемый Павел Николаевич. – Столыпин внимательно посмотрел на гостя. –
Били-то вас, а шея у меня болит. Писать официальное заявление, само собой, не будете?– Не связываться же с уличным шалопаем…
– Не совсем так, Павел Николаевич. Хулиган этот нанят небезызвестным доктором Дубровиным. «Союз русского народа», и всякий сброд под этим знаменем. Значит, я – не русский и вы – не русский. Бия вас, бьют ведь и меня. И знаете, что на допросе обнаружилось? Он должен был ударить ножом, после чего вы бы уже не встали. Видно, совесть маленько взыграла, нож по дороге выбросил. Да не так уж сильно и стуканул… Слушайте дальше! Когда пришел к заказчику получать мзду, то Дубровин его обругал и дал только малую часть обещанного. Ну, на водку, не больше. После чего слуги спустили его с лестницы. Но дорогой Павел Николаевич… Без вашего заявления эти слова к делу не привяжешь.
Милюков почувствовал, что сейчас последует более важное предложение.
– Бог с ним, с этим дураком. Поучат его в околотке, да и вся недолга. Есть террористы посерьезнее… Когда мы с вами научимся им давать отпор?
Милюков не впервые замечал, что у Столыпина при большом нервном напряжении дрожит правая рука. Заметив взгляд гостя, хозяин положил на нее левую руку, и дрожь утихла.
– Двое неглупых людей могли бы договориться вот о чем…
Столыпин явно нервничал.
– Павел Николаевич, я вынужден поставить условие, после чего, думаю, мне удастся легализовать вашу партию – Партию народной свободы.
– Какое же условие, Петр Аркадьевич?.. – напрягся Милюков.
– Я с удовольствием читаю ваши статьи в газете «Речь», но что-то вы недоговариваете… Напишите статью, в которой ваша партия осудила бы политические убийства. Вот и все. Думаю, что и Дума тогда осудит революционный террор. Мы хоть немного, да приблизимся к цивилизованной политической борьбе. Ваш авторитет огромен, уповаю на него…
– Петр Аркадьевич, я не могу решать за всю партию. А если статья… так лучше уж без моей подписи.
Столыпин кивнул, заметив, что стиль статей Милюкова известен.
– Хорошо, Петр Аркадьевич. Я принимаю ваше предложение, но пока только условно. Надо согласовать его со всем руководством партии. Посмотрим!
– Ну-ну, смотрите… но не пересматривайте нашу договоренность…
Когда собралось все руководство, один из ветеранов кадетской партии безапелляционно выразил общую мысль:
– Никоим образом! Как вы могли пойти на эту уступку хотя бы условно? Вы губите собственную репутацию, а за собой тянете и всю партию. Как бы осторожно вы ни выразили требуемую мысль, шила в мешке не утаишь. Офицеры немедленно ее расшифруют. Нет, никогда! Лучше жертва партией, нежели ее моральная гибель…II
Столыпин узнал обо всем еще до того, как Милюков в полном смущении сообщил ему ответ руководства кадетской партии.
Истинно, пустые разговоры…
«Не выйдем мы из беспорядков и революций до тех пор, пока не станет всенародно и неоспоримо, – где верховная власть, где та сила, которая при разногласиях наших может сказать: потрудитесь все подчиниться, а если не подчинитесь – сотру с лица земли!»
Это сказал не Столыпин в те дни, это Лев Тихомиров, один из главных основателей «Народной воли», хорошо знакомый и с тюрьмами, и с полицейским сыском. Из-под его крыла вышло немало прославленных террористов, таких как Вера Засулич, Софья Перовская, Желябов, Морозов. Но что-то произошло с идеологом народного терроризма. После всех революционных катавасий и заграничных скитаний он мучительно раздумывает: во имя чего все эти бомбы и браунинги?! Гибель России и всенародное безбожие?..
Так авторитетнейший нигилист приходит к Богу и становится очень религиозным человеком. Убежденным монархистом! «Носитель идеала» – назовет он императора Александра III. Петр Аркадьевич позднее выпустит скандальную книжку с характерным названием: «Почему я перестал быть революционером». Оболганный и проклятый своими учениками и сподвижниками – теми, что уцелели от виселиц, – он посылает Плеве из-за границы письмо, с приложением этой выстраданной исповеди, а потом и прошение государю о возвращении в Россию. Народник, террорист, а теперь и ярый монархист, редактор «Московских ведомостей», невольно поддерживал и такого несговорчивого политика, как Столыпин.
Брат Александр, по примеру всех журналистов, фрондирующих перед властью, даже вывел нелепое сравнение:
– Смотри, уподобился ты Льву Тихомирову!
Брат Петр посчитал нужным довольно резко возразить:
– Смотри, доиграешься ты, как Павел Милюков! Что, и нашим, и вашим?
Это был, конечно, удар ниже пояса. Братья целый месяц не встречались и не разговаривали. Александр мелькал в толпе журналистской братии: она почти вся осуждала Манифест от 8 июля 1907 года, написанный недрогнувшей рукой Столыпина, и поставила крест на болтливой Второй Думе.
Столыпин как никогда почувствовал свое одиночество. Уж на что верен полковник Герасимов – и тот с опаской заметил:
– Петр Аркадьевич, вы прибавляете мне работы. Будут новые беспорядки.
– Ну и что? Это лишь повод выявить новых зачинщиков.
А Недреманное око и в Елагинском дворце установил такую охрану, что бедняжка Наташа всплакнула:
– Па, что происходит? Мою коляску не подпускают даже к ограде! Тогда я сама… сама, па!..
Она пыталась овладеть костылями, но плохо у нее получалось…
Он мог уже полновесную девицу только поносить на руках по дорожкам дворцового парка, а затем идти туда, куда указывал Недреманное око – к закрытой карете, идти к закрытому автомобилю; теперь появилось и второе французское авто, совершенно неотличимое от первого. При каждом выезде все они на бешеной скорости мчались по разным дорогам. Вот так-то, господа террористы! Пойди разберись, где премьер, а где охрана.
Он знал, что Недреманному оку некогда дремать. Надо было переждать, перетерпеть это переломное время. Дальше все успокоится и войдет в свою колею. А пока его никто не понимал…
Для одних слишком левый, для других слишком правый. Не только по Петербургу, но и по всей России ходили страстные обличения иеромонаха Илиодора:
«Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным правительством жить, а тем более мириться нет никакой возможности!»
Надо же, и в кадеты уже записали! Меж тем как Милюков с подачи своей истинно трусливой партии отказал даже в малой, вполне человеческой поддержке – публично осудить политический террор!
Даже Николай II замкнулся в своих дворцовых интригах, подозревая, что председатель правительства ведет самодержавную монархию к монархии парламентской. На английский, что ли, лад?..
Два правительства… два российских царя?!
Старчески болтливый Фредерикс как-то при случайной встрече сказал:
– Ужас, батенька! Александра Федоровна кричала на государя: «Николя! Ты совсем подпал под влияние русофили Столыпина!» Скажи мне, дорогой Петр Аркадьевич, что это такое – русофиля?..
Деликатно не договаривая, барон хотел знать, как ему, немцу-то, дальше быть? Столыпин успокоил старого кавалериста:
– Государыня по своей женской сути, видимо, не то в газетах прочитала.
А какое «не то!» официальный Манифест прямо провозглашал:
– «Государственная Дума должна быть русской и по духу. Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских».
Столыпин почти открыто говорил о засилье грузинского землячества в Думе и польского «коло»; в прежней Думе Кавказ имел 29 депутатов, а Польша аж 36… и ни единой русской души с той окраины! Как ни парадоксально, в покоренной Польше русское и белорусское крестьянство до сих пор было на положении быдла. Может, и это он имел в виду, в очередной раз отвечая Толстому: