Страшен путь на Ошхамахо

Молодой чабан, сидевший на корточках и прятавшийся за одним из привязанных к дереву баранов, громко всхлипывал, трясясь всем телом.

– Ал-лах ак… ак… ба… бар! – заикаясь, пробормотал Алигот-паша.

Шогенуков, о чем-то напряженно, закусив губу, думавший, обернулся к

Джабою и крикнул:

– Умолкни, ты, выпавший из-под хвоста свиньи! Джабой продолжал о чем-то верещать, подпрыгивая на месте и хлопая себя по ляжкам.

Алигот-паша выхватил тяжелый пистоль и выстрелил поверх головы Джабоя. Тот в ужасе заткнул уши, захлопнул рот и сел на землю.

Шакальи глазки Алигоко сверкнули неожиданной решимостью – наваждение, навеянное панцирем, оказалось сильнее страха.

– Надо залезть наверх и там ждать, – сказал он тихо, сквозь зубы, сераскиру. – И даже переночевать…

Алигот одобрительно кивнул головой:

– Хоп! Ты правильно говоришь. Вот и полезешь сам. Вместе с этим дураком, – он показал пальцем на Зарифа.

– И полезу! Только ты, сиятельный, тоже последи за пленником. На этого, как ты остроумно заметил, бараньего таубия надежды мало. Здесь только мы с тобой мужчины.

– Опять правильно говоришь, – согласился паша. – Я послежу.

С лошадей сняли поклажу, снова развели огонь и набрали в котел воды. Нового барашка резать не стали – еще от вчерашнего осталась добрая половина туши. После отдыха и обильной еды Зариф почувствовал себя готовым к новому подвигу.

Бледный, но внешне спокойный Шогенуков переехал на закорках у Зарифа речку и начал первым подниматься в гору. Уорк еще вернулся за парой бурок и теперь, фыркая и отдуваясь, как лошадь, догонял своего господина.

Они без всяких происшествий одолели крутой подъем, медленно, с опаской вылезли на гребень и долго вглядывались в чащу кустарника. Потом обернулись, посмотрели вниз. Вшиголовый махнул рукой сераскиру и, мягко ступая, пошел вглубь подлеска.

Алигот-паша, Джабой, чабан и Кубати провожали князя с уорком взглядами, пока охотники за таинственным панцирем не скрылись из виду.

Алигот шумно вздохнул, посмотрел задумчиво на Джабоя – так смотрит объевшийся кот на полузадушенную мышь: съесть ее сейчас или немного погодя?..

Келеметов съежился.

– Свяжи этому парню руки и давай его эта… сюда, ко мне поближе вместе с его драным войлоком.

Таубий с готовностью исполнил приказание.

– Буду эта… говорить с тобой, – снисходительно заявил Алигот-паша юноше.

– О, аллах! Дай превратиться мне в одно сплошное внимательное ухо! – благостным тоном произнес Кубати.

– Постой! – раздраженно махнул пухлой рукой Алигот. – Мне не только твое ухо… Эта… язык тоже надо. Чтоб отвечал, когда спрошу.

– И отвечу, – с готовностью закивал головой Кубати, затем добавил смиренно: – Коли будет на то воля аллаха.

– Опять за свои эти… как их… – Алигот досадливо поморщился. – Скажи лучше, чей ты все-таки сын?

– Я сын своего отца, а мой отец такой же правоверный мусульманин, как и ты, сиятельный паша.

– А имя у тебя есть, сын своего отца?

– А разве гостю, который еще и трех дней не ел шуг-пасту своего бысыма, намекают о том, что хотят узнать его имя?

– Ты увертлив, как форель, которую пытаются поймать голыми руками. Да неужто ты считаешь себя моим гостем, нахал?

– Все мы гости на этой земле, – уклончиво ответил Кубати и притворно вздохнул.

– Ладно, хватит болтать всякую чепуху. Ты скажешь, где мои драгоценности? Ты скажешь, что это за шайтанский панцирь? По глазам вижу – знаешь!

Ведь такому доспеху цены нет? Э? Ведь недаром Алигоко взвыл, как шакал, едва увидел его?

– Сразу столько вопросов, – застонал Кубати, – а у меня руки связаны…

– Вот щенок! Руками ты разговариваешь, что ли?

– Руки иногда хорошо помогают языку. Когда столько вопросов…

– Не хитри. Я не вчера родился. Так я о панцире толкую. Такого, наверное, на всей земле нет, э?

– В Коране сказано, что аллах украсил землю всем сущим, создал всякие ценности, дабы испытать людей и узнать, кто из них будет поступать лучше другого. Это шестой аят из восемнадцатой суры. Ты, сиятельный, конечно, конечно, помнишь эти слова наизусть?

– Ну как и всякий эта… – замялся Алигот, но тут же рассвирепел: – Да я тебе сейчас как дам! Ах ты, наглец! Да ведь жизнь твоя в моих руках!

– В руках аллаха, – мягко возразил Кубати. – А знаешь, о чем гласит семьдесят второй аят девятой суры под названием «Изъятие и покаяние!»

– И покаяние… – тупо повторил паша.

– Верующие, мужи и жены, являются друзьями друг друга, – заметь, высокопочтенный, друзь-я-ми, – они советуют друг другу творить благое и запрещают друг другу поступать дурно, они соблюдают молитву, творят милостыню, повинуются аллаху и Его посланнику. Аллах окажет им свое милосердие, ибо аллах могуч и мудр.

– Лучше я потом с тобой побеседую, – устало сказал паша. – Вот еще мулла выискался на мою голову. Так и самому недолго муллой стать.

Алигот посмотрел замутненным взором в небо. Солнце садится. Время вечернего намаза.

– Эй, Джабой! К тебе, к тебе я обращаюсь. Слушай сюда, пророком ушибленный! Развяжи парню руки, пускай тоже помолится. Потом опять эта… завяжешь снова.

В небе рождались тусклые звездочки. С гор потянуло зябким ветерком. Непонятно откуда донесся тоскливый и протяжный крик совы. Молодой чабан прошептал Джабою на ухо:

– Сова кричит – кто-то умрет…

* * *

Эту ночь Кубати почти не спал. Под самым боком, за тонкой стенкой шалаша тяжко храпел Алигот. Джабой и его чабан о чем-то долго шушукались, после чего вдруг разом затихли и долго лежали не шевелясь. Среди ночи стали с превеликой осторожностью шарить по стоянке, седлать лошадей, навьючивать на одну из них всякую хурду-мурду. Кубати все слышал отлично, но притворился спящим: пусть удирают.