Страшен путь на Ошхамахо

Надо все-таки отдать должное Алиготу-паше. Важный сановник испытал столько тревог, был на волоске от гибели, потерял великолепные драгоценности, однако проявил после этого гораздо больше кротости и терпения, чем это можно было ожидать от знатного крымского мурзы, попавшего в такие передряги. Он даже плетью никого не ударил, он не трогал Зарифа, пока тот не вызвал его раздражения глупыми своими высказываниями. Он не только не убил на месте, но и не стал истязать Кубати, что вообще следует поставить ему в огромную заслугу! Объяснять все это одними лишь его страхами и неуверенностью было бы, конечно, недостаточно. Бедняга Зариф, естественно, не понимал таких тонкостей. Он тоже не мог бесконечно сносить грубости – благородный как-никак! – и в неповоротливой его душе начинало прорастать семя недовольства и обиды. А тут еще и князь злобно выплюнул сквозь зубы:

– Скройся с глаз, гадюка!

Зариф скрылся с глаз, но про себя мстительно подумал: «Смотри, как бы тебя эта гадюка не ужалила когда-нибудь!»

Алигот-паша и пши Алигоко не успели еще обменяться и двумя словами, как услышали со стороны тропы топот множества конских копыт, а в чаще подлеска – и справа, и слева, и спереди – осторожный шорох раздвигаемых ветвей. Вот где она, погибель! Вот чего добился волкодав Зариф своим проклятым шумом!

– Эй! Тут их всего трое или четверо! – крикнул кто-то невидимый в нескольких шагах от них… Крикнул… по-татарски, с чисто крымским выговором.

– Пусть сами выходят! – ответил со стороны тропы чей-то начальственный голос.

– Эй! – прозвучал прежний голос. – Лучше сами выходите, а то…

– А кто вы такие? – громко спросил Алигот-паша, пытаясь за строгостью тона скрыть боязнь обмануться в радостном предчувствии.

– Ханские джигиты. И нас тут очень… – голос предводителя осекся. – О, аллах, правду ли говорят мои уши? Если правду, то мои недостойные глаза будут иметь счастье узреть сиятельного Алигота-пашу?

– Ты не ошибся, воин! – возликовал сераскир. – Давай скорей сюда своих олухов – тут у нас еще лежат связанные пленники!

Надежда, которая все эти дни ярко светила молодому Хатажукову, теперь стала медленно гаснуть, как блекнут и растворяются звезды и бездонной глубине рассветного неба.

Лежащий рядом Куанч застонал и очнулся.

Сквозь заросли хлынула к стоянке целая орда вооруженных до зубов крымцев.

* * *

В Сунджук-Кале Кубати сподобился чести узреть луноподобный лик самого Каплан-Гирея, только в этом году взошедшего на престол…

Известие о гибели алиготовской сотни быстро дошло до хана, и он, находясь в это время на кавказском берегу, приказал в кратчайший срок найти и доставить к нему сераскира вместе… «с тем самым пши».

У Алигота всю дорогу стучали зубы, темнело в глазах, его постоянно мучила неприятная болезнь живота – такое было бы с каждым, кого срочно вызвали бы к подножию трона! Однако, против ожидания, хан встретил оскандалившегося баскака довольно милостиво. Алигота не удавили шелковым шнурком, не посадили в клоповник и даже не послали присматривать за работами по очистке бахчисарайских нужников. Хан оказался настолько великодушным, что лишь собственной священной рукой три раза стегнул камчой распростершегося у его ног пашу – и делу конец. Донельзя счастливому Алиготу, оставленному при своем бунчуке, высочайше затем позволили облобызать сапог властелина. О подобной награде трудно было и мечтать!

Еще больше повезло Шогенукову: рассказ о вероломстве князя – правителя Кабарды хан решил услышать из уст «главного свидетеля».

Теперь Алигот и Алигоко поняли, что резня на берегу Баксана состоялась как нельзя кстати. И тут Шогенукова осенило: он не промахнется, если скажет сейчас, что сын князя Кургоко у него в руках и что он, скромный пши осмеливается просить луноподобного [143] принять в виде пустячного подарка этого юношу, редкостного по красоте и наделенного небывалой силой.

143

«Солнцеподобным» был турецкий султан

Да, Шогенуков не промахнулся. Хан соизволил выразить интерес к наследнику пши Кургоко и повелел привести Кубати. Шогенуков бросился выполнять монаршую волю самолично. При выходе из большой, украшенной со сказочной роскошью, каюты (дело было на корабле, на котором хан собирался отплыть под утро к берегам Крыма) он наткнулся взглядом на выпученные от изумления глаза Алигота-паши. Глаза эти не сулили ничего хорошего в будущем: как посмел Вшиголовый скрыть от сераскира имя такого пленника! «Ладно, ладно, пучеглазый! – подумал Алигоко. – Потом как-нибудь договоримся».

И вот очень скоро Кубати, которого в считанные мгновения успели обрядить в новую черкеску, обуть в новые тляхстены (по всем правилам их влажными натянули на ноги, как чулки), Кубати, которому быстро побрили голову и подобрали на нее красивую шапку, взамен окровавленной и грязной, Кубати, которого ни о чем не предупреждали, втолкнули в ханскую каюту.

Увидев сидевшего на покрытом коврами возвышении человека средних лет в раззолоченных одеждах, Кубати вежливо, приложив правую руку к сердцу, поклонился. Краем глаза он заметил Алигота-пашу: сераскир заметно горбился, на морде – подобострастно-искательное выражение. Чуть позади и сбоку юноша чувствовал жаркое прерывистое дыхание Алигоко. По обеим от входа сторонам каюты стояли очень, вероятно, важные шишки – калги и нурадины, лица у них были настороженные, что-то выжидающие и лицемерно угодливые. Взоры скромно потуплены, но время от времени – зырк из-под внезапно приподнятых век, зырк! Ни одну мелочь не оставят без внимания!

Раззолоченный человек, сидевший напротив входа под четырьмя маленькими окошками кормовой стенки, мелко затряс редковолосой козлиной бороденкой – это он беззвучно смеялся.

– Гордый! – кивнув на Кубати, сказал он терпеливо-добродушным тоном.

– Они все, черкесские пши, такие. А в этом, аллах свидетель, сразу видно породу

– с ног до головы настоящий князь. Заметили? Поклонился он точно так же, как любому старшему по возрасту.

– Можно поучить его хорошему поведению! – высокий, более пышно, чем другие, одетый сановник выступил на один шаг вперед – это был начальник ханской охраны, любимец Каплан-Гирея (поэтому он и держался смелее других).

Хан только повел в сторону блеклыми невыразительными глазами – и самоуверенному вельможе пришлось замолчать и втянуть голову в плечи.

– Ничего, – вздохнул Каплан-Гирей, – будет служить у нас – станет более воспитанным. Вот как этот, – хан кивнул на Шогенукова.

Кубати отрицательно, но без вызова покачал головой.

– Мы у тебя не спрашиваем сейчас согласия, – чуть раздраженно сказал хан. – Посидишь до осени на весельной палубе нашего каика и подумаешь. Уведите. И без того мы потратили на этого юного гордеца слишком много слов.

Кубати увели, а Шогенуков получил в тот же вечер щедрые ханские дары. Князь ликовал, ему и не снилось распорядиться судьбой Кубати настолько выгодно. Еще по дороге к морю он разуверился в том, что сможет выпытать у парня тайну панциря. По всей вероятности, мальчишка и сам ничего не знает… Лишь одно обстоятельство удручало Алигоко Вшиголового: придется сидеть в этом пыльном и вонючем приморском поселении все лето. Не сейчас хотят крымцы двинуть на Кабарду свое войско. Хан решил выждать, пока созреет и будет убран кабардинскими крестьянами урожай. Им пригодятся лишние запасы зерна, когда они двинут свои полчища на московитов.