Страсть Северной Мессалины

Напрасны были их ожидания! После этого бурного словоизвержения парочка, все еще вяло перебраниваясь, проследовала в покои императора и вышла оттуда только к обеду… следующего дня.

– Охо-хо! – причитали люди строгих нравов, наблюдавшие за всем этим со стороны. – Полное повреждение нравов в России настало. Не токмо государь благородных женщин употребляет, но и весь двор пришел в такое состояние, что почти каждый имеет открыто свою любовницу, а жены, не скрываясь ни от мужей, ни от родственников, любовников себе ищут… И такой разврат в женских нравах, угождение государю, всякого рода роскошь и пьянство составляют умоначертания двора, откуда они уже изливаются и на другие сословия людей…

А они изливались-таки!

Петру было плевать на мнение людей, которые находились рядом с ним, а уж тем паче – на мнение какого-то там русского народа. Он полагал, что трон поднимает его на недосягаемую высоту и делает неуязвимым для осуждения. В то время, как его жена заботилась скрывать свои романы, император выставлял их напоказ и гордился ими, как полководец – победами на поле боя.

Вернее, как глупый мальчишка – своими игрушками.

В числе других игрушек были вино и табак. Петра никогда нельзя было назвать противником курения и трезвенником, но он, казалось, решил упиться до могилы, предварительно накурившись до одури. То же Петр заставлял делать своих сановников, а потом требовал, чтобы они еще прыгали на одной ножке и толкали друг друга боком. Он словно впал в детство.

В то время жена его уже стала подругой Григория Орлова. Это была бурная, неудержимая страсть – тем более что Орлов и его братья решительно собирались возвести Екатерину на престол.

Между тем заговорщики – в число их входили братья Орловы, несколько капитанов Измайловского полка, князь Михаил Иванович Дашков и его жена Дарья Романовна, в девичестве Воронцова (родная сестра императорской фаворитки, ненавидевшая ее), воспитатель наследника – цесаревича Павла Никита Панин и другие – начали тревожиться о том, что, несмотря на распутство, популярность императора среди дворянства растет. Причиной тому стал Манифест о вольности дворянской, позволявший представителям благородных сословий не находиться на государственной службе. Это событие вызвало слезы радости у дворян. Однако императрица и близкий к ней круг отлично знали, кто, как и почему написал этот документ! Этот случай мог бы относиться к числу исторических анекдотов, когда бы не был истинной правдой.

Отправляясь как-то на свидание с прекрасной Еленой Куракиной, император отговорился от скандальной султанши Воронцовой тем, что собирается-де со своим секретарем Дмитрием Волковым составлять новый манифест. Елизавета Романовна отпустила любовника добром, ну а он помчался к новой пассии, небрежно бросив Волкову:

– Ты давай там чего-нибудь напиши, чтоб утром моей-то показать!

С секретарем Петру повезло. Дмитрий Волков был умен, образован, надежен. Однако и он не знал, о чем следует писать. Но ведь приказ государя! И Волков вдруг вспомнил, как князь Роман Воронцов, отец фаворитки, по пьянке что-то такое лопотал: негоже-де благородным людям служить, надобно дать им поболее вольностей. Обрадовавшись, Волков в один присест создал великий документ и спокойно лег спать.

Это было именно так, однако не станешь же всем и каждому объяснять подноготную! Отношение к императору среди дворян сменилось к лучшему, заговорщики встревожились. А тут еще заболела императрица. И ей немедленно стало известно, что в это время Петр обещал «девице Воронцовой» немедленно жениться на ней, коли Екатерина умрет. Это привело фаворитку в необузданный восторг. В то же время не прекращались угрозы заточить немилую жену в монастырь, в тюрьму, отправить в ссылку…

Угрозы были страшны. Кто знает, быть может, если бы Петр их осуществил, и его судьба, и судьба России были бы иными. Если бы он был тираном, то остался бы жив. Однако у него не хватило ни твердости, ни жестокости наказать Екатерину и ее сторонников.

Это и стало причиной его гибели.

* * *

– Маска-маска, какая вы серьезная! Какой у вас унылый нос! Какой преважный хохол!

– Это не я серьезный, а моя маска. И нос, как вы можете видеть, унылый тоже у нее.

– Ах, сударь… прошу простить мою невольную ошибку! Я обратилась к вам в роде женском, не разглядев под плащом, что предо мною мужчина.

– Маска-маска, а ведь окажись у вас не столь нежный голос, который не оставляет сомнений в вашем поле, вы могли бы схлопотать от меня оплеуху. Вы нарочно пытаетесь меня обидеть, не желая считать мужчиной, или просто озорничаете?

– Сударь, по манерам вижу, что вы при дворе новичок. Кто, скажите на милость, на маскарадные шутки обижается?! Здесь чего только не наслушаешься, потому что никто не знает наверное, с кем он говорит. Самый незначительный гость, какой-нибудь неотеса, может запросто беседовать с императрицей самым фривольным образом, и ей в голову не придет оскорбиться! А впрочем, государыне по вкусу фривольное обращение.

– А вам сие откуда ведомо? Может быть, вы и есть… может быть, это вы и есть?!

– Вы полагаете, что под моим домино скрыта императрица?! Ах, сударь, ну и насмешили вы меня! Сейчас вижу, что вы и в самом деле гость залетный, мало что знающий о дворе и его обитателях. Наверное, вас привел сюда какой-нибудь приятель из числа дворцовых завсегдатаев? И вы, конечно, государыню даже издали не видели? Ну так знайте: она ростом невысока. В отличие от меня! Если я даже над вами, мужчиной, чуточку возвышаюсь, то по сравнению с ней – я верста коломенская.

– Держу пари, на ваших туфельках трехвершковые каблуки, вот вы и возвышаетесь.

– Насчет каблуков вы угадали, но вершка в каждом только два [12] .

– Не верю, сударыня! Чем докажете?

– А чем доказать?

– Подол извольте приподнять!

– Экий вы прыткий! Подол ему приподнять!

– Ах нет, не мне, а вам. И не высоко, самую чуточку, только над каблуками.

– Ну, в самом деле, ничего страшного, чай, не произойдет. Извольте глянуть.

12

Вершок – старинная русская мера длины, примерно 4,4 см.

– И в самом деле, каблучки не более двух вершков. А ножка хороша… разве что суха чрезмерно. Вы, сударыня, верно, тощеваты и сухоребры?

– А вы, гость провинциальный, подлинно хамоваты.

– В чем же хамоватость моя состоит, извольте объяснить?

– Да ведь всякая дама в маскараде – заведомо красавица! Так с нею и надобно обращаться, даже если домино покрывает ее фигуру, а маска – лицо. Вы же подозреваете во мне уродину…

– Помилуй Бог! Мне худышки очень по нраву.

– Так вот какие нынче нравы в нашей провинции?!

– Да уж, да уж…

– Позвольте вам не поверить, сударь.

– И правильно, не верьте мне, потому что худышек я и впрямь люблю, но только бюст у них непременно должен быть пышный. Так что… прощайте, сударыня, у вас нет надежд сыскать мою благосклонность, хотя ножка у вас преизумительная.

– Вот болван самонадеянный! Да больно надобна мне ваша благосклонность! Но знайте, бюст у меня тоже преизумительный, не извольте сомневаться!

– Неужели?! Вряд ли вы правду говорите. Хвастаете, конечно! Пользуетесь тем, что проверить ваши слова никак невозможно.

– А ежели возможно?

– Э-э… коим же образом? На ощупь позволите?

– Только попробуйте, и я подниму такой крик!

– Тогда как же нам быть? Неужто так я и покину вас, не убедившись в том, что вы правду говорите?

– А ведь мое домино имеет застежки на груди. Что же будет, ежели мы с вами завернем вот за эту портьеру, а потом я расстегну одну пуговку?

– Ну, одну… одной, знаете ли, маловато будет!

– Ну хорошо, две.

– Где две, там и три, сударыня. Ну-ну, не скупитесь, расстегните и четвертую, позвольте ж мне насладиться сим зрелищем! Еще и пятую, умоляю… Ах Боже ты мой!