Страстотерпцы

Фрументий опешил. Выскочил из дома, грозя и ругаясь.

— Спасибо тебе, матушка! — поклонилась Енафа Алёне.

— Ты и вправду привези сына в наш монастырь.

— Ох! — только и сказала Енафа.

Вышла проводить монахинь, а на пороге — Иова. В лапоточках, в армяке, в зимней заячьей шапке.

— Сыно-чек! — хлынули слёзы из глаз Енафы неудержимые.

Что-то говорила монахиня Алёна, сбежались домочадцы. Ничего Енафа не понимала, только улыбалась да гладила по щеке Иовушку.

Фрументий, узнав, что заявился лесной житель, собрался было схватить его, посадить в съезжую избу, выбить плетьми признание о тайных язычниках.

И только вышел на крыльцо кликнуть сторожей, как огромная птица упала с неба на его пса, схватила, подняла над землёй, утащила бы, да на цепи сидел.

Побежал Фрументий за ружьём, а тут запылал вдруг разом со всех сторон забор. Оказался кружечный голова со всеми домочадцами и сторожами в кольце огня. Кинулись гасить огонь, а пламя от воды только пуще пыхает. Рассвирепел Фрументий, заскочил в избу сапоги переобуть, подмётку прожёг, а дома плач, и не оттого, что пожар. У сына-подростка половина волос с головы вдруг осыпалась.

Прожжённые сапоги Фрументий снял, но другие не надел.

Забыл дорогу к дому Енафы. Хотел прощенья просить, храбрости не набрался.

Енафа же о Фрументий думать забыла. По Волге шуга пошла, а Саввы нет как нет.

Явился на апостола Филиппа, взломал хрустальные забереги. Пока сносили груз на берег, вмёрзли корабли в лёд накрепко.

Целуя Енафу, Савва шепнул:

— Прости, родная. У Васильсурска разбойники сидят. Пришлось пережидать. Много нынче развелось охочих до чужого добра. Три раза пушками уговаривали татей. Казак Разин гуляет. Стёпка.

5

В те дни царственный отрок Алексей Алексеевич готовился к великому государственному делу. В Москву приехали послы Речи Посполитой волынский каштелян Станислав Беневский и литовский референдарь Киприан Брестовский.

Андрусовское перемирие на тринадцать с половиной лет предполагало не только прекращение войны, но и дружбу. Дружбу творят торговля, приятельство людей да общие государственные устремления. Переговоры вёл царственной большой печати и государственных великих посольских дел оберегатель Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин.

Послы объявили ему о двух тяжких болезнях короля Яна Казимира. Первая болезнь — опасность нашествия бусурманской орды турок и крымских татар с предателями-запорожцами. Послы надеялись на союз. Другая болезнь — недовольство и нищета шляхты, изгнанной войной из Украины и Северских воеводств.

— Чем же можно успокоить шляхту? — Ордин-Нащокин своим вопросом оставлял пока в стороне разговоры о военном союзе.

— Пусть царское величество пожалует потерявших земли, дома и всё своё имущество — деньгами. Или же позволит жить в прежних имениях.

— Если позволить шляхте жить в имениях, чьими подданными они будут называться, какая великому государю будет от них услуга? — спросил Ордин-Нащокин напрямик.

— Шляхта останется в подданстве у короля, — ответили послы. — Московскому царю они будут платить подати.

— Но это — вечная ссора! Нет, вы уж лучше сообщите, сколько их, этих изгнанников, и сколько нужно денег.

Послы запросили три миллиона злотых ежегодно. Ордин-Нащокин сказал, что о такой сумме он даже докладывать не станет великому государю. Миллион скостили.

Но Алексей Михайлович, дабы сразить послов щедростью, полмиллиона прибавил.

Настроение у послов было самым доброжелательным. Ордин-Нащокина они превозносили за глаза, что особенно приятно. Подарили книгу, где можно было прочитать слудующее: «Гремевшая в Европе после тринадцатилетней войны слава перемирия, которого желали все христианские державы, но едва надеялись, воздвигает Нащокину благороднейший памятник в сердце потомков».

Перед отпуском Беневский и Брестовский были приняты наследником.

Алексей Алексеевич приветствовал послов пространной речью. Половину её произнёс на латыни, половину — на прекрасном польском языке.

— Слушая речь принца, — с восторгом отвечал Беневский, — мы, великие послы, воображали себя перенесёнными в Италию! Мы словно бы слушали сына этрусского великого герцога.

Брестовский добавил, обращаясь к Ордин-Нащокину:

— Поздравляем вас, ибо вы сумели столь достойно ввести свет учёной словесности в ледяной ваш Север. От подобного направления должны родиться под московским небом великие мужи, умеющие давать доблестные примеры.

Пришёл черёд Ордин-Нащокину явить ораторские таланты. Не посрамил России.

— Сколь важная слава, о послы, предстояла бы славянским народам, — говорил он о сокровенном, не повышая голоса, но стремясь, чтобы каждое слово врезалось в мозг мудрых, ничему не верящих слушателей, — и какие великие предприятия увенчались бы успехом через соединение сих племён и чрез употребление единого наречия, распространённого в лучшей части вселенной. Достаточно будет назвать Далмацию, Иллирию, Либурнию, Истрию, Боснию, Мизию, Рецию, Богемию, Лузацию, Шлезию, Скандинавию, Булгарию, Ванд алию и иные кочующие племена и наши с вами государства с их народами, которые почти все говорят на славянском наречии от Ацриатского до Германского моря и до Северного океана...

Афанасий Лаврентьевич трепетал, произнося всё это, рождённое душою, выпестованное многими размышлениями, удачами и поражениями в посольских делах. Он понимал: Андрусовское перемирие — камень в основание, а нынешняя речь — скрепляющий камни раствор. Какое диво явилось бы миру, если бы удалось соединить под одной крышей всё славянское семейство! Жар польского сердца, сострадательность русской души, дух творчества богемских племён, отвагу, ярость, магию сербов и черногорцев, незлобивость, Божье терпение Белой Руси, трудолюбие и песенность Украины, — все дары, всех говорящих на боговдохновенном славянском языке.

— И так очевидно всем, — продолжал Афанасий Лаврентьевич, вкладывая в души голосом и глазами слово за словом, — очевиднее быть не может, каким пространством земель владеют наши светлейшие и могущественнейшие государи, и потому достаточно сказать, что, в сущности, только наши две державы можно правильно назвать империями.

То была речь любви ко всем народам, поспевшим для великой жизни в необозримом ни взорам, ни даже мыслью котле Великой Скуфи. Речь Посполитая и Московия единственно законные наследницы сей Скуфи, уже сильно урезанной, без выходов к Индийскому океану, без владения устьем Дуная и Чёрным морем. Но кто в Европе посмеет сравниться просторами с Речью, с Русью? Европа — разодранный в клочья кафтан. Так думал Ордин-Нащокин, убеждая слушателей в своей правоте.