Стрельба по бегущему оленю

Но он знал, что ничего не будет делать, дабы прищелкнуть именно сейчас эту гниду. Не он, так другой мигом возникнет, ему ли было об этом не знать.

«Господи боже! — через некоторое время он вновь изумился, даже потрясся. — И Надя — с ним?! За какие-такие грехи?..»

— У него что-то случилось?

Надя присела рядом с ним на диван, и его мгновенно отпустило — мгновенно и уже знакомо как бы объяло приветным, добродушным, тихим и милым, что, подобно облаку, светло творилось вокруг нее. Ему вмиг стало легко и покойно.

— Слушай! — он сказал, что чувствовал. — До чего же мне становится хорошо рядышком с тобой!

— Дима-Дима… — сказала она очень серьезно в ответ. — Мне тоже… так хорошо, так спокойно, когда ты… близко. Мне, — она смущенно помедлила, — мне все время хочется, чтобы ты обнял меня. Не так, не подумай! Чтобы — прижаться к тебе. — Она слегка растерянно помолчала. — А еще поплакать очень хочется. Вот так-то, Дима-Дима. У него что-то случилось?

ДэПроклов поморщился: — Охота тебе…

Но она вдруг заговорила торопливо и (он поразился) жестоко:

— Потому что я хочу, чтобы ты… чтобы твое какое-то отношение ко мне… если будет мешать… Так вот пусть получит то, что заработал!

— Да не бери ты это в голову!

— Нет, нет! Я тебя знаю. Ты ведь и пожалеешь (твое, конечно, дело), но только, Дима, чтобы меня в этом не было! Ты понимаешь, о чем я прошу?

— Понимать-то понимаю, — страдальчески закряхтел ДэПроклов, — да только вряд ли получится. — И вдруг прямо-таки с мальчишескими интонациями воскликнул: — Да и вообще! Какого черта он сюда приперся? Так хорошо сидели!

Она весело и негромко расхохоталась, совершенно влюбленными глазами обласкивая его. Потом вмиг вдруг счахла:

— …самое ужасное, что нет никакого выхода. — Сказала тихо и просто и спокойно, как о чем-то, сомнению не подлежащем.

…Последним и самым убийственным штрихом в портрете Игорька оказался его автомобиль.

Черная «Волга» (насколько ДэПроклов понял, кто-то из собкоров одалживал ее Игорьку) была оборудована, на манер обкомовских машин, радиотелефоном, который никого ни с кем соединять не мог (ДэПроклов это сходу выяснил) и роль играл, хотя и исключительно бутафорскую, но важную: должен был внушать трудящимся и в первую очередь трудящимся ГАИ соответствующий трепет и должное почтение. Игорек не без гордости признался, что это — именно его идея. Его же титаническими усилиями, как он вскользь объяснил, добыты были и сугубые номера для «Волги» с особой какой-то комбинацией нулей.

Все ясно стало ДэПроклову. Господин аж изнемогал от желания жить жизнью сильных мира сего. Ну, а покуда внедриться в эту жизнь у него никак не получалось, он эту жизнь по мере своих слабых сил имитировал.

Не будучи официальным собкором, тем не менее соорудил, вишь ты, корреспондентский пункт себе, даже и с телетайпом, судя по разговорам. На машине, вот, разъезжал — с нулями и радиотелефоном, пусть и неработающим. В жилетке и галстуке толкался наверняка, на всех каких только можно мероприятиях — по поводу и без повода брал интервью у всех мало-мальски значительных персон, слухи туда-сюда разносил, намеки… — изо всех сил, одним словом, гнал туфту, изображая бешеную активность и насущную свою необходимость в жизни края.

Очень даже может быть, подумал ДэПроклов, что здешнее начальство (народ, должно быть, по-провинциальному простой и в журналистских делах темный) почти всерьез принимает этого прохиндея. Трогать, наверное, не трогают, слушать, конечно, не слушают, к делам привлекать не привлекают, однако и не удивляются уже, когда на всяком собрании, на всяком пленуме суетится этот самый Игорек с фотовспышкой перед самым президиумом, сидит, где повиднее, что-то загадочное строча в шикарном своем блокноте (непременно должен блокноту него быть шикарный, даже и не блокнот, а вроде как тетрадь в пухленьком кожаном переплете…)

— Диктофон у тебя есть?

— А как же!

… и диктофончик свой (тоже, небось, неработающий) то и дело подсовывает прямо под нос ораторам, причем, конечно, подставляет так, чтобы все видели и этот момент, и его деловито-озабоченное лицо при этом, чтобы все прониклись: Игорек работу делает, не совсем понятную, непонятно кому нужную, тем не менее…

«Охо-хо… И ведь не противно же человеку! — чуть ли не в голос застрадал от тоски и скуки ДэПроклов. — И никаких ведь угрызений гордости не испытывает! Что за порода такая, Господи?!»

А потом он подумал вот что: «А ведь для него истинно трагедии подобна вся эта дурацкая история с ножами. Альгирдасович, наверняка, разгон устроил (что уж страшнее может быть для таких, как Игорек?), может, даже пообещав разнести к чертовой матери всю его липовую контору — если хоть малейшее будет замечание обкому. На пушечный ведь выстрел к обкому его не подпустят. Он ведь для обкомовских прокаженным станет… Вот уж, действительно, трагедия так трагедия». И ДэПроклов что-то даже вроде сочувствия испытал к этому вяло мордастому, однако прямо-таки пышущему раздраженной желчной энергией господину, который очень профессионально и быстро гнал их с Надей в машине по почти освещенным улицам города.

И вот, что еще… Приучивший себя вслушиваться (и слышать) в людей, рядом находившихся, ДэПроклов почуял и легкое-легкое дуновение опасности от соседства с Игорем.

Он удивился, а потом резонно рассудил: он сейчас, как крыса, в угол загнан, кто знает, куда, как и на кого бросится?

Игорь включил дальний свет, съезжая с шоссе к дому. Возникли из темноты курганы мусора возле помойных контейнеров, стены дома, затянутые в ржавые решета сейсмической защиты.

Подкатил к подъезду, хмуро сказал:

— Вы идите. Я машину в гараж отгоню.

Они вышли. Он уехал. Они остались вдвоем. Он обнял ее. Она с секундным колебанием, а потом с облегчением и готовностью прижалась к нему. Потом быстро и застенчиво расстегнула его куртку, сунулась лицом к груди, руки обвила вокруг спины его и стала тихонько и торопливо дышать там.

— Лапонька моя, — он погладил ее по голове. — Бедняжечка моя.

Она согласно закивала головой возле его груди, задышала еще торопливее.

Он взял ее голову в ладони, хотел поднять, поцеловать. Но она неожиданно воспротивилась:

— Дай мне… дай надышаться…

Он слышал, как она тихонько, почти тайком целует ткань его рубахи.

— У него гараж далеко?

— Нет, — с горестью отвечала она. Подняла голову. — Минут десять, не больше.

— Плохо, — сказал он, бережно и нежно целуя ее лицо.

Она внимала поцелуям, закрыв глаза — будто ребенок, слушающий сказку.

Он коснулся ее губ.

— Я не умею целоваться, — сокрушенно призналась она. — С кем мне было целоваться? — добавила она с сильным оттенком горечи.