Стрельба по бегущему оленю

Ну, стало быть, знакомец из местных. Заплатить ему. Или — марафету какого-нибудь предложить. Тот устраивает большой чифирь. Когда те двое уже в отрубе, много ли труда требуется, чтобы вытащить у бича его заточку, ткнуть той заточкой кузнеца-самородка, вложить орудие злодеяния в руку бича и преспокойненько удалиться.

Вариант, конечно, более-менее правдоподобный, размышлял ДэПроклов, хотя, похоже, за уши притянутый. Ну, почему, например, не ткнуть в сердце или в печень, или еще куда-то? Больно уж хитро-мудро: именно в бедренную артерию! Чтоб истек дядя Митя-дядя Степа кровью потихоньку. Ну, а вдруг кто-нибудь зашел бы невзначай в их балок? Ну, а вдруг дополз бы все-таки тот самородок до дверей? Ну, а вдруг спасли бы? (Хотя, конечно, вряд ли — насчет спасти — санчасть, сколько помнится, была только в зоне, километрах в двадцати; в поселке — только вечно пьяный «фершал», но и будь он даже трезвый, не смог бы пережать бедренную…) Так что, если бы злодейский расчет, то расчет неимоверно тонкий, невероятно какой-то точный, — но как-то очень плохо верится, что в убогом том поселке мог обитать человек, способный на этакое. А, впрочем, откуда знать, что за люди обитали тогда в том поселке?

Если все же допустить, что случай с коряком-кузнецом не несчастный случай, то придется признаться — признался себе ДэПроклов — что ни малейшего сомнения в правдоподобности происшедшего ни у кого даже не возникло. Злодей, если он был, своего добился.

Оно, конечно, если бы вскрытие сделать да посмотреть, какой дурью этих двоих опоили, да если бы экспертизу провести на предмет того, а мог ли бич, лежа, нанести именно такое ранение, да если бы что-нибудь еще этакое, научно-милицейское, предпринять, — тогда-то, может быть, истина и открылась. По крайней мере, хоть сомнения возникли бы.

А местный участковый милиционер (участок у него был величиною с Бельгию) лишь одному удивился: откуда у этих бичей занюханных чай появился? Насколько ему, участковому, известно, местный народ вот уже два месяца без чифиря бедует.

Качественный был страж закона в поселке Усть-Корень, что и говорит. Когда ДэПроклов спросил его, ну, а чего интересненького из происшествий случилось на его участке, тот, после долгого раздумия ответил: «Да ничего, вроде, и не было… Ну, может, коряка тут одного нашли. Точнее сказать, не коряка, а полкоряка». «Как это?» — удивился ДэПроклов. «Бензопилой пиленный,» — кратко ответствовал участковый. «Ну? И что? Кто сделал, отыскали?» «Да разве тут отыщешь? — преспокойно ответствовал тот, — махнул рукой. — Э-э! Одним коряком больше, одним коряком меньше…»

«Ф-фу! Ну и нагородил же ты, братец! — сказал сам себе ДэПроклов и даже потряс головой, стараясь избавиться от навязчивых этих мыслей. — Не мог, не из того дерьма леплен Игорек, чтобы провернуть такое! И какие-такие знакомцы могли у него быть среди блатных? Он же по партийной линии шел — за версту, стало быть, должен был обходить подобные, компроматные знакомства».

И тут же, сам себе, не без ехидства заметил: «А, между прочим, на следующее утро Игорек из города исчез. Надя сказала: „Куда-то на север полетел…“ А на аэродроме, даже после обкомовского звонка лететь отказались: „бортов нет“. Вертолет, который обычно обслуживал район Усть-Кореня, оказывается, с утра улетел. И какой-то ваш обкомовский, как они сказали, улетел с ним… Что ты на это скажешь?»

«А ничего не скажу! — ответствовал ДэПроклов. — Я лучше коньячишка выпью. Если так рассуждать, то Игорек этот, дерьмовый, пустяковый, шпик-человечишко, окажется у тебя семидесяти пядей во лбу прожженнейшим мафиозой!»

Однако Игорек, как репей, вцепился в ДэПроклова — даже коньячишко не помогал — и чем дальше, тем большей неприязни, чуть ли не ненависти преисполнялся ДэПроклов, не в силах избавиться от этого гнуса.

«Эх, Надя-Надя! — сокрушенно вздыхал он. — До чего же нескладно, до чего же несправедливо — хоть воем вой! — все у тебя сложилось. Чем же ты так Господа Бога прогневила? За какие-такие грехи вся жизнь твоя в такой перекосяк пошла?»

Она рассказала ему потом, как это случилось — рассказала мертвым голосом, без всякого снисхождения и к себе, и к нему, ДэПроклову, с такими подробностями, которые ДэПроклов предпочел бы не знать, от которых его прямо-таки коверкало и злобно сжигало изнутри. Она безжалостна была в этом рассказе, и, грех сказать, легкий душок мазохизма почудился ДэПроклову в этом печальном повествовании.

Игорь прислал телеграмму: «Встречай!» — едва ли не в тот самый день, когда она решилась, наконец-то, написать ему о Диме-Диме и о том, что между ними — между Игорем, то есть, и ей — произошла, видимо, ошибка.

Вначале твердо решила не ехать.

Затем подумала, а каково ему будет, когда всех будут встречать, а его одного — нет, пожалела, решила, что все объяснит на месте, ничего Диме не сказавши, взяла билет и поехала.

Было мутное чувство: она совершает ошибку, может быть, даже непоправимую, и еще было чувство: она совершает предательство по отношению к Диме-Диме.

Однако, чем дальше поезд уходил на юг, навстречу лету — стоял уже май, за окнами было зелено, все уже ходили в летнем — чем далее поезд вторгался в родное ей, южное, праздничное, тем более линялыми становились воспоминания о холодной хмурой Москве и тем ощутимее росло ощущение какой-то праздничности, необыкновенности происходящего.

Женщины в купе — все до единой — смотрели на нее нежными, густо-завидующими глазами, помогали кто чем мог, угощали и всем наперебой сообщали: вот, студентка, едет встречать жениха из-за моря.

И южный тот город оказался прелестен: с цветущими каштанами, с букетиками фиалок на каждом углу, со стеклянными будочками, где торговали изумительно вкусной сельтерской водой.

Она наслаждалась, бродя по набережной — наслаждалась светом южного неба, запахом моря, наслаждалась своей походкой, легоньким своим платьицем, так кстати сшитым к этой поездке, — и хотя она очень часто, почти постоянно вспоминала Диму-Диму, но уже чуть ли не с возмущением отказывалась вспоминать о Москве. Этот южный город, этот чудесный город, весь цветущий, весь уже прогретый ласковым, не злым солнцем, пахнущий морем, цветами, кофе — этот город уже напрочь вытеснил из памяти постылую Москву, а значит, полузаметно, вытеснил из памяти и Диму-Диму.

Было и еще немного радости — самая ее последняя малость — когда гремел оркестр на причале, все так же радостно сияло солнце, все стояли с букетами, высматривали на борту своих, и она тоже высматривала.

Он заметно потолстел, помордел. Она с трудом отличала его в толпе таких же, как он, одинаково одетых, одинаково багроволицых, одинаково бессмысленное, ликующее что-то кричащих с высокого борта вниз, где бестолково мельтешила разноцветная толпа женщин, встречавших свои мужчин. И она была одной из них.

Он не обнял ее, он схватил ее жадно в охапку, как собственность. Она с неприязнью отметила это. Отметила и то, что вдруг сделалась ужасно обезволена — и всем этим гамом, и этим хватким обхватом (от него пахло вином и еще чем-то, чесночным) и, главное тем, что она уже не в силах что-нибудь изменить в ходе событий, которые влекут ее, как утлую щепку властная вода.

Ее все время с кем-то знакомили.

Ее все время одномысленно оглядывали.

То и дело она слышала в адрес Игоря: «Ну ты даешь, Игорек!» — восхищенное и завистливое.

Суета сборов кипела. Надя с усилием поняла, что радиограмма в лучшую гостиницу города, где заказывали номер, то ли не дошла, то ли затерялась. Такси на всех не хватило. И в конце концов в дрянном городском автобусе, битком набившись, поехали куда-то — «Бординг-хауз, бординг-хауз…» — слышались голоса, и наконец прикатили в этот самый бординг-хауз, который оказался на поверку просто-напросто общежитием моряков, где по случаю ремонта пустовал целый этаж.

Игорь куда-то бегал, с кем-то шептался, то и дело подбегал к ней, говоря, не волнуйся, сейчас все устроится, и с каждым разом от него все сильнее пахло вином и чем-то чесночным.