Студент

Я пожал плечами.

– Кто сейчас Шолохова читает?
– сморщился Юрка.
– Пипл читает Ремарка. Еще Хемингуэя. Ты же читал Хэма, "Прощай оружие"?

– Читал. Странно только, что Хемингуэя не издают. "Прощай оружие" издано еще до войны, "Фиеста" тоже.

– Не знаю. Если не издают - значит не вписался в идеологию. Мне, например, нравится, что он свободный человек, и ответственность держит только перед самим собой, ничего не боится и не оглядывается, чего не скажешь о нас. Это свой чувак.

Я давно прочитал рассказ, если это можно было назвать чтением, потому что у меня как-то естественно сложилось так, что я смотрю на текст "по диагонали" и воспринимаю всю страницу, как единое целое, которое умещается в моей голове в течение пяти или десяти секунд. После потери дара к особому восприятию, я читал тексты также быстро, хотя у меня пропала способность фотографически запечатлевать страницу, которую я мог "вытащить" из своей памяти и воспроизвести с точностью до запятой. Но и эта способность теперь возвращалась ко мне, о чем говорили спонтанные вспышки в моем мозгу, когда я переворачивал страницу не через десять секунд, а через три или четыре.

Мы сидели молча, и это нас не напрягало. Не знаю, что ощущал при этом Юрка, но я отдыхал от ежедневной суеты нашего человеческого бытия, и ко мне в такие часы отрешения возвращались духовные силы.

Но в памяти опять всплыл Шолохов. "Если он не автор книг, на которых стоит его имя, - думал я, - значит он бесчестный человек, который украл труд и славу другого, гениального человека. И как после этого жить? Говорят, что Шолохов сильно выпивает, и в своё время в нетрезвом виде умудрялся заявляться даже к Сталину... Совесть? Но тогда откуда его абсолютная уверенность в исключительности своего таланта, которую он прекрасно осознавал?"

– Юр, - сказал я.
– Я опять о Шолохове. Мне вспомнилась история, которую он как-то сам кому-то рассказывал. Русский военнопленный бежал из лагеря. Всю Польшу прошел, Украину, вышел к Днепру, а за рекой уже были наши. Поплыл, и вот, когда до берега уже оставалась самая малость, наши кричат ему: "Стой, кто идет?" А какое там отвечать, когда еле руки двигаются, да, наверно, и воды нахлебался. Да и пальнули в бедолагу.

– Ну и что? На войне всякое случалось, - хмыкнул Юрка.

– Ну, не скажи. История не хуже "Судьбы человека". Но я не к тому. Шолохову в шутку заметили, что, мол, зря он разбрасывается такими темами. Вот кто-нибудь возьмет и напишет рассказ или повесть. На это Шолохов спокойно ответил: "Я не боюсь, потому что это может написать только Шолохов".

– И зачем ты мне это рассказал?
– повернулся ко мне всем корпусом Юрка.

– Ну, если Шолохов не автор тех произведений, которые мы знаем, то откуда такая абсолютная уверенность в исключительности своего таланта?

– Не знаю. Все это мутно и неопределенно. Да и не хочу я лезть в эти дебри. Когда-нибудь разберутся. Кто-нибудь да докопается до истины. Как говорится, все тайное становится явным.

– Quidquid latet apparebit, - перевел я первую часть латинского изречения и не стал приводить вторую, потому что она строго предупреждает, что "ничто не останется без возмездия ".

Глава 17

В кабинете Начальника Управления серьезной организации. Щепетильное дело. Дочь полковника Самойлова. Фотографии живых и мертвых. Я "вижу". Благополучный исход. Предложение Начальника Управления. Случай с вербовкой.

К нам в дом пришел молодой человек в штатском, предъявил удостоверение сотрудника серьезной организации и попросил проехать с ним.

– А что случилось?
– встревожилась мать.
– За что?

– Не могу знать, попросили доставить, - вежливо ответил штатский.

Ехали молча и остановились у мрачного серого здания на улице Салтыкова-Щедрина. Миновав проходную, мы поднялись на второй этаж и меня, судя по табличке на двери, провели в приемную Начальника Управления. Секретарша, строгая женщина средних лет, доложила обо мне. Я прошел в кабинет Начальника и остановился в дверях. За двухтумбовым письменным столом сидел человек в штатском. Он встал, но из-за стола не вышел, поздоровался и жестом пригласил пройти.

– Здравствуйте, молодой человек, проходите, садитесь.

Я прошел по ковровой дорожке и хотел сесть на один из стульев, которые стояли в ряд по стенкам.

– Нет, нет, лучше вот сюда, в кресло.

Я сел в одно из двух кресел возле журнального столика справа от письменного стола и украдкой оглядел кабинет. Кроме стульев и мягких кресел с журнальным столиком, слева располагались шкафы с книгами, судя по обложкам, с собранием сочинений Ленина, еще какими-то книгами. На стене висел портрет Дзержинского, а на высокой тумбочке, на красном кумаче стоял бюст Ленина. "Вот какие повороты. Здесь генерал Фаддей Семенович много лет назад принимал отца", - подумал я.

Строгая секретарша принесла на подносе два стакана чаю в подстаканниках и печенье.

– Спасибо, Валентина Николаевна, - поблагодарил хозяин кабинета.
– Поставьте на журнальный столик.
– Вы свободны. Ко мне пока никого не впускать.

– Владимир Юрьевич, - начал хозяин кабинета.

– Можно просто Володя, - сказал я, - Мне так привычней.

– Хорошо. Ну, а меня зовут Иван Федорович.

Иван Федорович снова встал. Был он невысокого роста, но плотного телосложения.

– Ну, давайте пить чай и к делу.

– Вы учитесь в педагогическом институте на факультете иностранных языков, - не спросил, а сказал утвердительно Иван Фёдорович.

– Да, - ответил я

– Мы знаем, что Ваш покойный батюшка находился во время войны в Тегеране, выполняя особое задание партии и правительства.

– Я кивнул головой.

– Достойный человек. Примите мое искреннее соболезнование по поводу тяжелой утраты.

– Вам институт даёт хорошую характеристику, отмечая ваши неординарные способности, - после небольшой паузы сказал Иван Фёдорович.

Я пожал плечами.

– Володя, вы комсомолец и должны понимать, что если мы пригласили вас к нам, то мы вам всецело доверяем, но хочу предупредить: всё, о чем здесь пойдет речь, не должно выйти за эти стены. Надеюсь, вы понимаете, в каком учреждении находитесь.

Последние слова Иван Федорович произнес жестко, пробуравив меня стальным взглядом серых холодных глаз.

– Понимаю, - сказал я, а по телу пробежали мурашки, хотя мое время уже не было таким страшным как то, когда в этом кабинете сидел отец.