Студент

– Насмерть?
– испугалась Мила.

– Если б насмерть, укатали бы лет на десять. Живы. У женщины перелом бедра и сотрясение мозга, у ребенка - легкие ушибы... Мать виновата: все "Витечка, Витечка", а отец вообще рукой на него махнул.

– Так у него, вроде, мать умерла, - вспомнила Маша.

– Мать умерла. Так не успели похоронить, отец уже другую какую-то в дом привел, - усмехнулся Вовка.
– А мачеха оказалась бабой хитрой и изворотливой, быстро прибрала к рукам все, что есть у не бедного Витькиного папаши, а тот сам уже на ладан дышит... Говорят, Витька пишет жалостливые и смиренные письма, причем не отцу, а мачехе, от которой теперь зависит.

– И как же он теперь?
– в голосе Милы чувствовалась жалость к незадачливому Витьке.

– А никак. Если отец умрет, пока он в тюрьме сидит, мачехе все достанется, и Витька, придурок, останется ни с чем - ни жилья, ни машины, - жестко сказал, как пригвоздил Вовка.

– Докатался, - подвел итог Валерка Покровский.

Повисла пауза, словно все переваривали трагедию разрушенной семьи бывшего авиаконструктора, которая вызывала больше сочувствии, чем осуждения.

– Чуваки! У меня новые стихи, - прервал короткое молчание Алик Есаков.

– Читай!
– потребовала компания.

Алик стал читать:

В моем саду еще цветет пугливо,

Бледнея в рыжей зелени, цветок.

Осенний ветер, до нельзя тоскливо,

Срывает с ножки тонкой лепесток.

А он стоит, исхлестанный дождями,

Измученный намеченной судьбой,

Усталый, сгорбленный, под голыми ветвями,

Униженный растерзанной красой...

Алик читал, не сводя глаз с Маши, и все понимали, кому предназначены стихи. Дальше было что-то про "букет завядший", про "морозом опаленные цветы", и заканчивался стих словами "Рыдая, в грязь летит цветок опавший и неосуществленные мечты". Почему "рыдая", я не понял, и какие "неосуществленные мечты" летят в грязь, я не понял тоже, но стихотворение всем понравилось и Алика хвалили.

– Олег, - попросила Мила.
– Спой что-нибудь.

Олег Гончаров взял гитару, чуть подстроил, побренчав по струнам, и запел:

Ах война, что ж ты сделала подлая

Стали тихими наши дворы

Наши мальчики головы подняли

Повзрослели они до поры,

Все подхватили:

На пороге едва помаячили

И ушли за солдатом солдат.

До свидания мальчики, мальчики,

Постарайтесь вернуться назад.

Вслед за мальчиками на войну шли и девушки, потому что так нужно было, но в песне как заклинание звучала просьба или призыв к ним вернуться назад. Свои белые свадебные платья девушки сменили на сапоги и погоны. А на тех, кто распускает сплетни, не нужно обращать внимания, с них спросится потом.

Песни Окуджавы знала и пела вся студенческая молодежь. Грустные песни, близкие нам по настроениям, волновали до слез.

Потом пели про "Леньку Королева", которого уважали ребята и "и присвоили ему званье Короля". Когда началась война, король надел "кепчонку, как корону, набекрень, и пошел на войну". Он погиб,

Потому что, на войне хоть и правда

стреляют,

но

Не для Леньки сырая земля,

Потому что (виноват), но я Москвы не

представляю

Без такого, как он, короля.

Пели "Полночный троллейбус":

Когда мне невмочь пересилить беду,

когда подступает отчаянье,

я в синий троллейбус сажусь на ходу,

в последний,

в случайный.

Троллейбус призван подбирать "всех потерпевших в ночи крушенье..."

Полночный троллейбус плывет по Москве,

Москва, как река, затухает,

и боль, что скворчонком стучала в виске,

стихает,

стихает.

Песни Окуджавы говорили о любви и надежде, о бессмысленности войны и о вере, в них звучала человечность отношений. В простых песнях таился глубокий смысл. И еще в них была романтика...

Время нашей вечеринки пролетело незаметно. Наш праздник закончился, когда день уже уходил вслед за солнцем, которое скрылось за горизонтом, и свет за окнами стал тускнеть, предвещая сумерки, хотя в это время лета темнело поздно. Мы растрогались, все были расположены друг к другу и расставались с добрыми чувствами всепрощения и искренней любви.

Мила Корнеева вышла вместе со мной.

– Володя, ты меня проводишь?
– в голосе ее слышалась не просьба, а какое-то рабское смирение. Меня это смутило, и в душе шевельнулось что-то вроде жалости к ней. Мне Мила нравилась, но душа моя раздваивалась. С одной стороны, я, может быть, из тупой мужской солидарности с Зыцерем, которого она отвергла, обижался на нее за это, но, с другой стороны, я помнил, как ревность задела острой иголочкой сердце, когда она вышла на свидание к Зыцерю, хотя я сам толкал ее на это.

Я проводил Милу до общежития. По дороге спросил:

– Ты знаешь, что Зыцерь уезжает из города совсем?

– А если знаю, то что?.. Это его дело. Хочет уезжает, хочет остается, - Мила нервно повела плечами, словно ей стало зябко.

– Так он же из-за тебя уезжает, - продолжал я.

– Володя, - Мила остановилась.
– Тебе не кажется, что ты переступаешь все границы? Сначала ты меня сватал за него, теперь ты пытаешься упрекать меня в том, что я его вынуждаю уехать. Это бессовестно. Я была о тебе лучшего мнения.

И она пошла, не оборачиваясь на меня.

– Мила, постой, - догнал я ее.
– Прости меня. Ты совершенно права. Но давай объяснимся... Ты нравишься мне.

Она остановилась, как вкопанная и повернулась лицом ко мне. В глазах ее стояли слезы.

– Ты мне нравишься, - повторил я.
– Я ревновал и тайно надеялся на то, что у Зыцеря с тобой ничего не получится. Но чем сильнее я ревновал, тем больше помогал Зыцерю. А это уже назло себе, а, может быть, от бессилия, потому что предать его я не мог.

– Ну и зачем этот мазохизм? Ты же видел, что я люблю тебя, и мне не нужен никакой Зыцерь.

Мила порывисто обняла меня и страстно поцеловала поцелуем истомившейся в ожидании ответной любви женщины. Мы стояли в конце переулка, чуть не дойдя до главной улицы, и нас могли увидеть прохожие, которые вряд ли одобряли такое пылкое выражение чувств двух молодых людей в общественном месте.

Глава 21

Повестка в УВД. Серьезное дело. Криминалистическая лаборатория УГРО. Взрывное устройство. Почему экстрасенс "видит" невидимое. Дом, где делали фугас. Задержанные преступники. Почетная грамота.

Как-то, когда я пришел поздно, дома меня ждала повестка с просьбой срочно явиться в УВД. На следующий день я с утра пошел по указанному адресу, показал повестку дежурному, он куда-то позвонил, через несколько минут вышел старший лейтенант милиции и повел меня на второй этаж. На двери, куда мы вошли висела табличка: "Начальник УВД О-ской области". Мы вошли, секретарь, совсем молодая девушка в лейтенантской форме доложила, и я вошел в кабинет начальника. Кабинет выглядел внушительно и был, может быть, чуть меньше, чем тот, в котором меня недавно принимал начальник другой серьезной организации. Здесь тоже столы изображали букву "Т", у стены стоял диван и шкаф с книгами, но на стене за письменным столом висел портрет Никиты Сергеевича Хрущева, а сбоку, напротив окон, портрет вождя мирового пролетариата.