Студент

– Кто он?
– наконец я решился задать этот вопрос.

– Учитель в школе. Физик. Наши семьи дружили. Мы учились в одной школе, но он на пять лет старше.

– Юрка Богданов говорил, что за тобой ухаживал какой-то Эдик Платонов с пятого курса.

– Мало кто за мной ухаживал!
– безразлично сказала Мила.

– Любишь?

– Нет, - слезы снова появились на глазах Милы.

– Зачем же выходила?
– жестко спросил я.

– Мне было все равно. Ты мне за год не написал ни одной строчки. Ты меня бросил, - с упреком сказала Мила.

Я молчал. Что я мог сказать? Я был виноват. А мои нелепые доводы о том, что я человек не совсем нормальный, а поэтому ненадежный для семейной жизни, теперь мне и самому казались нелепыми. Юрка оказался умнее, когда возразил, что все люди разные, а мои способности не мешают мне оставаться нормальным человеком. Действительно, может быть, я человек и с каким-то особым психическим складом, но ненормальным меня вроде никто не называл.

Уже далеко за полночь мы оказались у моего жилища на Советской. Мы шли с Милой куда глаза глядят, но инстинктивно я, сам того не ожидая, вышел на свою улицу. Как всегда, здесь стояла темень, и лишь одна лампочка освещала небольшой пятачок вокруг столба, на котором висела. Вечером свет из окон падал на условные тротуары, заросшие травой, но теперь окна спали. Луна пряталась за облаками, но вдруг выплывала из-за них, рассеивая сумрак ночи, тускло и неясно высвечивая дома и деревья, а в тени их оставляя тьму.

– Есть хочешь?
– спросил я Милу.

– Хочу, - просто сказала она.

Я не решился пригласить ее в дом. Я и так переступил негласное моральное право, по которому должен был оставить Милу в покое, но это оказалось выше моих сил. Ее образ жил во мне, и память постоянно возвращала меня к ней. Я думал, что справлюсь с этим наваждением, но, увидев ее, понял, что не могу устоять. Это чувство оказалось сильнее меня. Видно слаб человек перед данным нам в дар или в наказание чувство любви, которое несет страдания и которое лишает нас разума.

Я принес хлеб и яблоки - все, что нашел дома. Мы сидели на скамейке во дворе и ели, а потом шли дальше. Уже забрезжил рассвет, когда мы перешли по деревянному настилу понтонного моста на другой берег Оки. За мостом дорога, мощенная булыжником еще во времена писателя Лескова, шла в гору, справа ютились невзрачные домики Монастырской слободы или просто Монастырки, дальше дорога вела к загородным просторам с ипподромом, где проходили лошадиные бега, а слева кирпичные выбеленные стены прятали Свято-Успенский монастырь. Мы устали и свернули на холмы у стен монастыря. Зеленые ковры холмов и густые заросли кустов, липы с роскошными кронами и березы, свесившие свои кудрявые ветки почти до земли, манили негой и располагали к отдыху. Мы сели на мой пиджак и наши губы сами потянулись и нашли друг друга. И не осталось ощущения стыда в наших объятьях, потому что мы имели право принадлежать только друг другу и никому больше...

Я проснулся от холодного носа щенка дворняги, который тыкался в мое лицо, и тоненько скулил. Щенок искал хозяина и решил пристать к мирно почивающим на травке. Собаки хорошо чувствуют тех, кто им не причинит зла. Мила открыла глаза и села. Щенок подбежал к ней. Она погладила его, и он опять заскулил, то ли жаловался, то ли хотел есть. Солнце уже поднялось значительно над горизонтом, и мы пошли назад, приманив щенка свистом. Щенок послушно шел за нами, и вдруг она остановилась, озаренная решением и заговорила торопливо:

– Я уйду от него. Я больше так не смогу. Я буду ждать тебя. Я буду ждать тебя, сколько бы не прошло времени, я буду ждать даже, если ты не захочешь вернуться.

В глазах ее не было слез, но слова выражали решимость. Я молчал. Я не знал, как ответить на это неожиданное, скоропалительное решение, но понимал, что сейчас ей руководило просто слепое чувство, разбавленное женской сентиментальностью...

Щенка мы сдали с рук на руки Мухомеджану.

– Вы чего в такую рань?
– удивился Алик, но щенка взял в руки и тот лизнул его в щеку.

– Куда он мне?
– он поставил щенка на пол.

– Будешь с ним на рыбалку и в лес ходить, - сказал я.
– Не хочешь, пристрой его к кому-нибудь из пацанов. Я бы взял, да мне некуда.

Я проводил Милу. Чем ближе мы подходили к ее общежитию, тем большее смятение от неминуемого расставания испытывал я, а она шла молча, понурив голову, и я чувствовал, как ее охватывает нервная дрожь.

– Мы вечером увидимся?
– как-то робко спросила Мила.

– Нет. Сегодня я уеду. Так будет правильно, - твердо сказал я.
– У тебя будет время подумать и принять верное решение. Без меня тебе это будет сделать проще.

Я обнял Милу, поцеловал и, не оглядываясь, пошел назад. "Do not cut the cat's tail in parts" - подумал я и прямиком пошел к Юрке, заявив, что вечером мы уезжаем. Юрка поворчал и согласился.

Глава 24

Сталинская высотка на площади Восстания. Ученый дядя Юрки, Николай Дмитриевич. Квартира на зависть обывателя. У Ляксы в общежитии. Американская выставка. Компьютер на транзисторах. Автомобили с космическими формами. Абстрактное искусство. Джексон Поллак и Гастон Лашез. Пепси-кола, которая понравилась Хрущеву. Мы и Космос или Америка и сытый мещанский быт. "Не надо идеализировать Америку".

С вокзала мы поехали к Юркиному дядьке Николаю Дмитриевичу, у которого остановился Юрка. Николай Дмитриевич жил в сталинской высотке на площади Восстания. Мы вышли на станции метро Баррикадная, и я увидел эту высотку в двадцать четыре этажа, увенчанную шпилем с пятиконечной звездой, и с двумя крылами с башенками. Фасад украшали скульптуры. Сразу в голову пришли строчки из "Дяди Степы Михалкова":

Шли ребята мимо зданья,

Что на площади Восстанья.

Мы вошли в вестибюль здания. Московские высотки я видел только снаружи, но ни разу не видел изнутри, и меня поразила его роскошь. Наверх вела мраморная лестница с ковровой дорожкой. Огромный вестибюль украшали зеркала и роскошные люстры. Скоростной лифт мгновенно доставил нас на шестнадцатый этаж, и Юрка позвонил в квартиру. Нам открыла немолодая миловидная женщина с гладкой прической тронутых сединой волос, собранных на затылке в пучок. Юрка говорил, что его дядька, Николай Дмитриевич, живет бобылем , но у него есть домработница Поля, которая занимается хозяйством. Поля дала нам комнатные тапочки. Мы толкались в просторной прихожей, когда к нам вышел Николай Дмитриевич в домашней пижаме поверх костюма. Юрка говорил мне, что у его дядьки детская травма позвоночника, но сказал он это как-то вскользь, и я пропустил эти слова мимо ушей, не придавая этому особого значения. Теперь я увидел низкорослого человека с заметным горбом и большой головой, вдавленной в плечи. На приятном, можно даже сказать, красивом смуглом лице сидели большие карие добрые и печальные глаза, настолько выразительные, что, казалось, живут на лице сами по себе.

Юрка представил меня Николаю Дмитриевичу как своего друга и сказал, что мы немного отдохнем с дороги и поедем в Сокольники смотреть американскую выставку, потому что завтра я собираюсь ехать к себе в Ленинград.

– Наслышан, наслышан, - сказал Николай Дмитриевич, с любопытством оглядывая меня, и решил:

– Давайте-ка, примите с дороги ванну, да позавтракайте, потом поедете.

Я укоризненно посмотрел на Юрку. Бог весть, что он мог наговорить про меня.

Мы приняли с Юркой по очереди душ и устроились на диване в ожидании Николая Дмитриевича, чтобы сесть за стол, который накрывала домработница. Николай Дмитриевич вышел парадно одетый. Пиджак украшали два знака лауреата Сталинской премии, которую, как я знал, отменили, хотя это не значило, что она утратила свой вес. Эти премии Николаю Дмитриевичу присуждали явно не за политические пристрастия. И теперь я понял, почему он получил квартиру в высотке, мечте и зависти многих москвичей. В этой высотке жили преимущественно заслуженные работники авиационной промышленности и недаром она называлась "домом авиаторов", но такие квартиры получали и заслуженные люди, высокие чиновники и ученые. А Николай Дмитриевич был доктором физических наук и работал в Академии наук. Мне Юрка рассказывал, что в квартире его дядьки имелся диковинный пылесос: шланг вставлялся в отверстие на стене каждой комнаты и мощная установка в подвале вытягивала всю пыль. В этом я мог теперь убедиться лично, а, кроме того, увидеть машину мойки посуды и даже мусоропровод. Удивительно, дома мы выносили мусор на помойку, которая располагалась, как и туалет, метрах в ста от жилища, а чтобы посуду в доме мыла машина, я даже представить не мог. Оказывается, такие машины уже выпускал какой-то рижский завод.

За столом Николай Дмитриевич расспрашивал меня об учебе, о Ленинграде. Я скупо отвечал на его вопросы, не вдаваясь в детали, а в конце он спросил, есть ли мне где ночевать.

– Переночую у нашего общего друга в общежитии. Сейчас это не сложно, потому что до учебного года еще целая неделя, - сказал я.

– Ну, если не получиться, милости просим к нам. Места хватит, - пригласил Николай Дмитриевич.

После завтрака Николай Дмитриевич отправился на свою службу, а мы с Юркой поехали на Стромынку искать Ляксу.