Студент

– Потому что предал любовь. А Дженни осталась верна себе. Она осталась порядочной, чуткой и любящей.

– Я и говорю, что не роман, а одни слезы, сантименты, которые так любят женщины, - сказал Вовка Забелин.

Я видел, что никому больше не интересна Дженни Герхардт, также, как и ее автор, и оставил эту тему.

Говорили о разных пустяках: о новых фильмах, которые шли на экранах кинотеатров. Восторгались недавно вышедшей в прокат "Судьбой человека" с Бондарчуком, смеялись, вспоминая кадры недавно появившегося на экранах фильма "В джазе только девушки" с Мэрелин Монро, меня расспрашивали про Ленинград, про институт, вспомнили и мои рассказы в "Неве".

– Не зря ты уехал в Питер, - сказал Валерка Покровский.

– Тебе же Зыцерь письма в Универ, вроде, давал?

– Письма мне не пригодились. Меня и без писем приняли, - ответил я спокойно, но меня задел его тон.

И вообще я отметил, что ко мне стали относиться хотя и с некоторым пиететом, но настороженно. От этого я чувствовал себя неловко, понимая, что для всех я уже, если не чужой, то и не свой.

Когда выпили все вино и стали соображать, где достать еще денег на выпивку, я положил на рояль двадцать пять рублей. Вовка Забелин полез целоваться, а я, сославшись на то, что обещал быть пораньше дома, со всеми попрощался и пошел к двери.

– Володя, подожди, мы с тобой, - окликнула меня Маша, которая тащила за руку Алика. Он не упирался, но лимоннокислое лицо его выражало недовольство.

– Пижон!
– услышал я тихо сказанное вслед то ли Валеркой Покровским, то ли Лераном Евсеевым.

Глава 23

Петр Дмитриевич, Наталья Дмитриевна и Юрка. О Драйзере и его книгах. "Как пойдешь по Болховской..." Встреча с Милой. Запутанные отношения. Идем, "куда глаза глядят". Травяное ложе на склоне у монастыря. Приблудный щенок. Прощание без слез с душевной раной.

– Петр Дмитрич. Иди. Кто к нам пришел. Володя пришел.
– Наталья Дмитриевна сияла словно царский золотой червонец. Петр Дмитриевич вышел из их с Натальей Дмитриевной спальни, днем служившей ему кабинетом, строгий и взъерошенный, словно с кем-то только что подрался

– Кто? Володя? Здравствуй, Володя. В Ленинграде учишься? В ЛГУ? Ну да, в Герценовском. Юрка говорил. Да. А наш охламон туда-сюда прыгает, не определится никак. Говорят, что-то пишешь. Слыхал, слыхал. Вот, на Юрку тоже повлияй, может остепенится.

Все это Петр Дмитриевич проговорил без пауз одним махом и ушел, прежде чем я успел возразить, что у Юрки все в порядке и беспокоиться за него нечего. А повлиять, он сам на кого угодно повлияет. Эти слова слушала уже Наталья Дмитриевна, и я видел, что она проникается от этого ко мне еще большим расположением. Открылась дверь, и Юрка, недовольно бросив в сторону матери слова, предназначенные больше отцу: "Не надоело одно и то же долдонить?", увел меня в свою комнату. На кровати лежал томик с романом "Стоик" Драйзера. Юрка до меня лежал на кровати и читал последний том трилогии.

Я вспомнил разговор у Лерана, и спросил:

– А "Дженни Герхардт" читал?.

– Мораль скучна, сюжет банален, - категорично высказался Юрка.
– К тому же много событий, на которые отвлекаешься, а они по-настоящему не раскрываются с нужным драматизмом.

– Сюжет, может быть, и банален, но читается с интересом, и образ Дженни Герхардт выписан мастерски, - возразил я.

– А я и не спорю, что Драйзер мастер. Недаром его выдвигали на Нобелевскую премию. Я выражаю свое мнение по поводу именно романа "Дженни Герхардт", а поэтому и читаю "Финансист", "Титан" и "Стоик".

– Ну, в конце концов, я тоже с "большим удовольствием читал "Американскую трагедию", - признался я.

– Хотя соглашусь с теми, кто считает "Дженни Герхардт" одним из лучших американских романов.

– "Американская трагедия" - вне критики, - сказал Юрка.
– Гениальная вещь. Как можно это сравнивать с "Дженни Герхардт"!..

Мы с Юркой встречались почти каждый день. Гуляли по городу, говорили о литературе, спорили. По вечерам жизнь на нашем Бродвее, то есть Ленинской улице, по-прежнему бурлила, оставаясь центром притяжения молодежи, которая фланировала в обе стороны, но шли больше в сторону парка, к незатейливым развлечениям в виде летней эстрады с выступлениями редких гастролеров из Москвы или местной филармонии, бильярда, да танцплощадки.

До революции, и даже чуть позже, Ленинская улица называлась Болховской, а еще раньше и Большой Болховской, и Большой Дворянской, пока не утвердилось ее официальное название Болховская, потому что вела в сторону старинного города Болхова. Более ста лет назад на повороте к городскому саду проложили бульвар из двух аллей, а чуть дальше, на высоком берегу Оки, заложили сад и назвали "Публичным - для увеселения и отдыха народа". Эта часть с аллеями и "Публичным садом" до самой Монастырской слободы стала называться Садовой, что укоротило Болховскую улицу, но она по праву оставалась "красивейшей улицей города".

Может быть из-за того, что я немного знаю историю улицы, мне как-то не хотелось называть ее Ленинской, и на ум приходили стихи поэта Петр Потемкина:

Как пойдешь по Болховской

И свернешь направо,

Будет садик небольшой,

А за ним канава...

Прошло более полвека, название улицы Болховская сменилось на Ленинскую, но она так и осталась любимым местом для прогулок и отдыха молодых и не очень молодых жителей города.

Мы с Юркой шли вниз по улице и разговаривали о чем-то, как вдруг я почувствовал волнение, которое появилось неожиданно и стало раздражать мой мозг. Бессознательно, инстинктивно подчиняясь внутреннему голосу, я ускорил шаг и почти бежал. Юрка, так и не привыкший к моим странностям, еле поспевал за мной, недоумевая и пытаясь понять, что случилось, потому что я отстраненно слышал за собой эхо его слов: "Володь, ты куда? Что случилось? Да постой же ты!". Когда мы поравнялись с домом Маши, я остановился, будто наткнулся на каменную стену.

– Какая муха тебя укусила?
– недовольно проговорил Юрка, догнав меня, и осекся. Из подъезда машинного дома выходила Мила. Мое сердце сначала замерло, потом забилось, словно несчастная птица, попавшая в силки. Мила увидела меня и остановилась в нерешительности, не зная, как ей быть, подойти или пройти мимо. Ведь нас больше ничего не связывало, потому что она теперь мужняя жена. Она стояла, такая родная и близкая, но чужая и недоступная как запретный плод. И мелкая обида, если она и шевелилась во мне змеино, растворилась в нежности, которая заполнила меня и лишила разума.

Я подошел к ней и обнял. Она не оттолкнула меня, словно ждала этого, уткнулась в мое плечо и заплакала тихо, содрогаясь всем своим хрупким девичьим телом.

– Ладно, я пойду, - сказал обалдело Юрка, но я его не слышал.

Мы с Милой шли вниз по улице, через мост, сидели в скверике возле банка, потом шли дальше и снова где-то сидели. Время для нас остановилось. Мы говорили и не могли наговориться.

– Тебе нужно домой, тебя ждет муж, - спохватился я.

– Он во Мценске. Я приехала одна. У меня хвост по истмату. Сегодня сдавала. Остановилась в своем общежитии.