Судьба и книги Артема Веселого

(«Черный погон»)

Гражданская война втягивала в свой водоворот людей, непосредственно к ней непричастных.

На одном из кубанских хуторов арестовали и привели в ревком графиню.

Маленькая сухонькая старушонка была подведена к председательскому столу. Точеное, без морщин лицо ее было спокойно, тонкие бескровные губы сжаты, из-под криво надетого кружевного чепца выбивались седые волосы, и в желтых, точно восковых, руках она цепко держала, прижимая к груди, старомодный плюшевый ридикюль.

Председатель хуторского ревкома Егор Ковалев учиняет ей допрос, она молчит.

Тогда вопросы принялись задавать несколько человек со всех сторон.

Старуху прорвало, ее серые глаза сверкнули решимостью.

— Да, — задыхаясь и пытаясь хладнокровничать, заговорила она, — я графиня!.. Муж мой служит в Санкт-Петербурге в святейшем синоде, два мои сына, дай Бог им счастья, — она перекрестилась, — сражаются против вас, грабителей и насильников.

Кругом молчали, вытаращив глаза и разиня рты, а она, уже не в силах остановиться, продолжала:

— В Ставропольской губернии у меня было имение и земли, имение мужики разграбили и сожгли, а землю запахали… Я остановилась в вашем хуторе отдохнуть от всех пережитых ужасов и переждать, пока кончится революция.

— Не дождешься! — закричал Ковалев. — Не кончится революция!..

— Кого же вы будете грабить, когда разорите всех нас?.. Да вы, батенька мой, броситесь друг другу глотку грызть, и вашей кровью захлебнется несчастная Россия. […]

— Товарищи, — обвел он [Ковалев] всех угрюмыми глазами, — я так думаю, должны мы эту седую контрреволюцию засудить в могилу. […]

После немногословной речи председатель поставил вопрос на голосование. В ревкоме было много народу, и все до одного подняли негнущиеся, сведенные тяжелой работой руки.

Председатель поставил на допросном листе жирный крест и сказал:

— Выводи.

(Этюд «Отваги зарево»)

«Горькое похмелье» — самая трагическая глава романа.

В 20-х — 30-х годах Артем Веселый, как уже говорилось, не раз проделал на лошадях и верблюдах путь зимнего отступления через астраханские пески XI Красной армии, бригады Черноярова и отдельных партизан, изучая места прошедших событий.

Армия отступала в беспорядке. Части перемешались, оторвались от своих обозов, потеряли связь со штабами, отделами снабжения. Тщетны были попытки отдельных нерастерявшихся руководителей упорядочить движение — никто и никаких приказов больше не слушал. Лишь два кавалерийских полка и бригада Ивана Черноярова кое-как прикрывали отступление.

Конница генерала Покровского гналась по пятам.

Комбриг Иван Чернояров обращается к бойцам:

— Братва! Отступаем на Астрахань. Путь наш будет тяжел. Четыреста верст дикой калмыцкой степи. Ни воды, ни фуража. Здесь устраиваем дневку. Запасайся, кто чем сумеет. Выбрасывай все барахло. В походе будет дорог каждый клок сена и каждая горсть овса. Сам буду осматривать кобуры и сумы. У кого найду хоть одну лишнюю тряпку — пощады не проси. […] Береги коня. Завтра на рассвете выступаем.

Черноярову, прославленному комбригу, волей и строгостью удается удерживать дисциплину среди бойцов, но в то же время «партизанский вождь», «разбалованный войною и уже не имеющий силы сдерживать свой лютый нрав», совершает самосуд над старым революционером — членом Реввоенсовета, а также становится виновником гибели красного боевого командира.

Требование Реввоенсовета «явиться перед справедливым судом Советской власти» Чернояров отвергает и с горсткой бойцов покидает отступающую армию.

В тифозном жару он с четырьмя оставшимися бойцами попадает в плен к белым, отказывается перейти на их сторону — и погибает на виселице.

Некоторые страницы «Горького похмелья» воспринимаются, как кадры документального фильма.

По выбитой корытом дороге в одиночку и кучками шли, падали. Иные, шатаясь, подымались; иные оставались лежать; иные в горячке уходили в сторону от дороги.

За бугром в затишке присел отдохнуть молодой партизан, да так и замерз. Во рту у него торчал окурок. Ветер играл рыжим, выпущенным из-под кубанки чубом. Ноги замело снегом […]

Брела молодая женщина с грудным ребенком на руках. Слезы размывали грязь на ее раскрасневшихся щеках. Из кармана бекеши торчала бутылка с молоком. Впереди, разбрыливая песок тяжелыми сапогами, шагал муж в малиновых штанах. Лицо его было накалено тифозным жаром, гноящиеся глаза не глядели. Нет-нет да и обернется и заорет: «Рассупонилась, тварь поганая!» И женщина зальется еще пуще. Ребенок уже не плакал, а только сипел […]

В малиновых штанах отошел с дороги немного в сторону, перекрестился и пулей зачеркнул свою жизнь. Жена упала на него, забилась, закричала на крик:

— Феденька!.. Федя… Федя… […]

Никто и нечем не мог ей помочь… Но вот, шатаясь от усталости, подошел молодой боец и молча взял ребенка из рук. Женщина сняла с себя крест, накинула его на шею мужу и, плача с привизгом, поплелась за человеком, который понес ее ребенка.

Среди отступающих и Максим Кужель. На арбе, в которую впряжена «плохонькая лошаденка», больной учитель Григоров, Васька Галаган, недавно сбежавший из госпиталя, и подобранный Максимом на дороге тифозный мальчишка. Кужель и теперь, на краю гибели, сохраняет твердость духа, чувство товарищества, крестьянскую рассудительность.

Максим бодрил лошаденку хворостиной, на то ровно не слышала и, помахивая жиденьким хвостом, еле тащилась, заплетая ногу за ногу. […]

Максим набросил на Григорова свою шинель, а сам спрыгнул и зашагал рядом. Ноги его после тифа опухли и не лезли в ботинки. В пути он раздобыл валенки, но и в валенках было не лучше — то они мокрые, то обмерзнут, как колотушки.

— Волчья ночка… А ветер, ветер, того гляди штаны сорвет… Это не игра. Не отстояться ли нам? — спросил Галаган.