Судьба

— Из той же шайки ваше благородие. Им бы только поживиться. Живодер, одним словом! Ну как ему верить?!

Федор молчал, хотя в душе был согласен с Трошкой. У него самого не было никакой веры богачам. От них он, кроме зла и надругательств, ничего не видел.

Быков и Зеленов замолчали: трудно спорить, когда вот-вот начнет убеждать кулаками. Все знали какой он горячий.

Вдруг за иллюминатором промелькнула тень. Федор пригляделся и увидел какие-то бумажки — целые вороха бумажек. Их несло вниз по течению…

X

Толпа на пристани долго не расходилась. Пароход уже миновал устье речки Бисяха, а Керенский все еще стоял на палубе с непокрытой головой и махал рукой. У него онемела рука, но он махал и махал.

…У Корейского еще никогда не случалось такой прибыльной поездки. Согласившись стать адвокатом рабочих, он получил баснословный гонорар — тридцать тысяч рублей чистоганом. Главари корпорации тоже оплошали и выдали по одному пуду золота на каждого члена сенатской комиссии, приехавшей расследовать обстоятельства расстрела рабочих. Получил свою долю и Александр Федорович. A сегодня вдруг приплыл к нему еще этот брелок, которому нет цены.

«Почаще бы им устраивали здесь кровопускание, — промелькнула у Керенского мысль, — можно было бы разбогатеть».

Кто-то мягко коснулся его плеч. Керенский обернулся. Рядом стоял иркутский генерал-губернатор Николай Николаевич Князев.

— Неужели виды Невы прекраснее этих видов, Александр Федорович? Думаю, нет.

— Не знаю, право, — с холодной учтивостью ответил Керенский.

— Мы ждем вас к обеду, Александр Федорович.

— Да, да… Благодарю, ваше превосходительство Николай Николаевич.

Генерал-губернатор предупредительно поднял палец со сверкающим кольцом:

— Чтобы не портить настроение за обедом, позвольте сказать вам сейчас, Александр Федорович, без свидетелей.

— О чем, ваше превосходительство? — В голосе Керенского зазвучали нотки настороженности.

— Нынче, когда вы произносили свою речь, я, грешным делом, подумал: а не революционер ли наш покорный слуга Александр Федорович? Уж очень опасные слова вы произносили, очень!..

— Ах, вот вы о чем?.. — Корейский засунул пальцы правой руки за борт мундира. Оставшийся снаружи большой палец зашевелился. — Ваше превосходительство Николай Николаевич, — глядя на генерал-губернатора в упор, сказал Керенский. — Если мои слова даже на вас произвели впечатление, стало быть, я хорошо сказал…

— О да, — перебил его генерал-губернатор, — вы превосходный оратор. Но я думал о том, что бы произошло, если бы эти слова услышали люди из четвертого отдаления государственного департамента…

— Уж не подумали ли вы, ваше превосходительство, что моя речь была искренней? — сказал Керенский. — Ведь мы, адвокаты, все равно что артисты… К тому же игра стоила свеч. Вы же проницательный человек!

После обеда Керенский пригласил генерал-губернатора в свою каюту и, как бы продолжая начатый на палубе разговор, показал ему доверенности, полученные от рабочих.

— Вот, Николай Николаевич, полюбопытствуйте. Здесь их десять тысяч штук.

— Ого! — воскликнул генерал-губернатор.

— Надо быть круглыми дураками, чтобы думать, что я в действительности выступлю на суде с требованием привлечь администрацию корпорации к уголовной ответственности за расстрел рабочих. Да что я, с ума сошел, господа? — Он захохотал. — Впрочем, это хорошо, что они такие олухи. Был бы у них ум да образование, нам бы пришлось туго. Не желаете ли полюбопытствовать? — Керенский из кучи бумаг вытащил одну и стал читать.

«Я, рабочий Пророко-Ильинского прииска Иван Усов, даю эту доверенность его высокородию присяжному поверенному Судебной Палаты господину Александру Федоровичу Керенскому в том, что доверяю выступить от моего имени с ходатайством о привлечении к уголовной ответственности главного инженера Ленского золотопромышленного товарищества Александра Гавриловича Теппана, с доведением моей просьбы до высоких царских учреждений».

— Стало быть, вам верят, Александр Федорович.

— Не все. В забастовке участвовало восемнадцать тысяч человек. Доверенности подписали только десять тысяч. О чем это говорит?

Генерал-губернатор пожал плечами.

— Остальные сомневаются в нашем правосудии или вовсе в него не верят. Можем ли мы равнодушно взирать на это? — Керенский возвысил голос.

— Какое отношение к этому имеет ваша речь, Александр Федорович? — в упор спросил генерал-губернатор.

— Самое непосредственное, Николай Николаевич. Моя речь, произнесенная сегодня с палубы, помешает революционерам и бунтовщикам сеять в народе смуту и недоверие к высшим властям. Сегодня все, кто были на берегу, поверили, что суды и судьи наши справедливы!.. Надо быть политиком.

— Как, то есть, политиком? — удивленно спросил генерал-губернатор и пристально посмотрел на Керенского.

— Сейчас объясню, если изволите. Девятнадцатый век миновал, Николай Николаевич. Наступил век двадцатый.

— Разумеется.

— Век политики и дипломатии. И революции. Да, да, революции. И если мы держать себя будем по старинке, нас сметут!..

— Не согласен! — почти выкрикнул генерал-губернатор. — Всех, кто занимается политикой, следует карать по всей строгости закона! Стоял на этом и стою! Этому надо подчинить все — полицейский корпус, жандармское управление, солдат, пулеметы, пушки! Ну, что они сделают голыми руками? Да любая революция будет потоплена в крови! А вам, дорогой Александр Федорович, — его превосходительство перешел на интимный тон, — позвольте подать хороший совет: прекратите игру в политику. Не достойно это в вашем положении и рискованно.

Керенский забегал по каюте. Генерал-губернатор, развалившись в кресле, наблюдал за ним.

— Ваше превосходительство, — заговорил после паузы Керенский, — полиция, жандармерия, вооруженные силы — все это хорошо, но есть нечто более могущественное!

— Что?

— Слово. Под солнцем нет ничего сильнее слова!

— Не понимаю, — опешил генерал-губернатор.

Керенский подошел к столу, стал и, глядя в глаза генерал-губернатору, заговорил:

— Предположим на минуточку, ваше превосходительство, следующее: по высочайшему повелению мы прибываем на прииски и во всеуслышание говорим рабочим, что в кровопролитии администрация корпорации совершенно не повинна. Во всем виноваты рабочие! Что бы было, а? — Керенский скрестил руки. — Рабочие немедленно взбунтовались бы! Это с быстротой воспламенившегося пороха распространилось бы по всей империи! Да-да, с этим не шутят! В действие были бы двинуты войска — много войск, полиция. По всей Европе шум: «В России революция». А так, — он взял в левую руку золотую цепочку от брелка, — все тихо-мирно и все довольны. Потому что пущено в ход слово.

— А что вы будете говорить на суде?

— То, что нужно. А этим мусором я не намерен утяжелять свой багаж. — Керенский стал сгребать со стола доверенности и бросать их через открытое окно в реку.

Когда была выброшена последняя бумажка, генерал-губернатор выглянул в окно, потом посмотрел на Керенского и затрясся в смехе.

— Вот это удружил, будут помнить! — закричал он на всю каюту и хлопнул Керенского по плечу.

Войдя в Лену, «Генерал Синельников» повернул против течения, поэтому пароход шел медленно. Арестованные коротали свое время в разговорах и воспоминаниях. Трошка рассказал, как он впервые, в семнадцатилетием возрасте, попал за решетку. Работал он кочегаром на кожевенном заводе и однажды уснул у топки. Мимо проходил хозяин, разбудил кочегара и избил. Трошка был самолюбив, горяч, поздно вечером подстерег хозяина у дома его любовницы, когда тот шел к ней на ночь, и изломал о его спину увесистую палку. Дело происходило в темном, глухом дворе. Пока на крик: «Караул, убивают», прибежал околоточный, Трошка отбросил в сторону обломок палки и убежал. Но хозяин узнал кочегара по мохнатой шапке, которую Трошка потерял при бегстве.