Судьба

Строптивого кочегара за избиение хозяина приговорили к двум годам тюрьмы.

Второй раз Трошка поднял руку на городового и за это получил три года. Как-то помещик пожаловался городским властям, что мещанская голытьба повадилась ходить за дровами в его лес, прилегающий к городской черте. У городовых появилась новая обязанность — ловить и доставлять в участок злоумышленников, посягающих на помещичью собственность. Однажды у самого дома попалась с вязанкой сушняка одна вдова, мать троих детей. Городовой вырос перед ней как призрак и велел с дровами поворачивать обратно. Вдова в слезы, бухнулась городовому в ноги, но тот был суров и непреклонен.

Возле них остановился прохожий. Это был Трошка.

— Ты что пристал к ней, служба? — полушутливо спросил он.

Городовому было не до шуток:

— А твое какое дело? Давай, проходи. Ну, кому сказано?..

— А все-таки что тебе от нее нужно? — Трошка сжал в карманах кулаки и вплотную подошел к городовому. — Ну-ка, мать, — повернулся он к женщине, — бери свой хворост и уходи.

Не успела женщина сделать и трех шагов, как к ней подбежал городовой и ударом сбил ее с ног.

Вторым на землю полетел городовой, оглушенный кулаком Трошки. Чтобы закрепить успех. Трошка стал пинать служивого ногами…

На этот раз Трошка не стал отбывать в тюрьме полный срок, сбежал на шестой месяц: вместе с красноярским рабочим, который привязался к нему, как к родному сыну. На свободе Трошка добыл документы на другую фамилию, поехал в Екатеринослав и поступил на завод чернорабочим. Там он попался с листовками — хотел пронести их через проходную — и угодил в Сибирь. По дороге в пересыльную тюрьму сбежал, скитался в тайге, раздобыл новые документы и попал на золотые прииски.

Трошка все время убеждал своих товарищей по несчастью, что убежать вполне возможно, было бы желание. Только бежать надо до того, как попадешь после суда в тюрьму, по дороге. Он даже начал было осуждать возможный план побега, но Быков и Федор наотрез отказались бежать. Зеленов тоже заколебался. Федор был убежден, что суд его оправдает.

XI

В пересыльной тюрьме Иркутска Федора и его товарищей продержали до декабря. За это время никого из них ни разу не допросили.

Четвертого декабря в камеру вошли восемь конвойных во главе со щеголеватым унтером с золотой коронкой.

— Одевайтесь, живо! — приказал заключенным начальник конвоя.

— Всем одеваться или по выбору? — спросил Трошка.

— Всех поведем. Пошевеливайся!

— Куда? — Трошка не спешил одеваться.

— На суд.

Заключенные удивленно переглянулись. Не было никакого следствия и вдруг — на суд.

После отъезда господ юристов и генерал-губернатора главный резидент сделал еще одну попытку склонить рабочих выйти на работу с условием, что рабочий день будет сокращен до десяти часов, вместо заборных книжек — вводится денежная оплата. Но ничего из этого не вышло — ни один человек на работу не вышел.

Главный резидент кричал, топал ногами и в припадке гнева распорядился в срочном порядке эвакуировать из приисков всех забастовщиков. Для этого управлению железной дороги было приказано подогнать к утру к приискам все пассажирские, товарные и баластные вагоны, а пристани прекратить перевозку грузов и пассажиров и отдать все суда и баржи в распоряжение корпорации для отправки рабочих до Качуга.

Готовые ко всему рабочие новость эту встретили спокойно. Волошин собрал старост бараков и объявил, что первыми поедут вдовы с детьми, за ними будут отправлены раненые и больные вместе с семейными рабочими. В последнюю очередь уедут холостяки. Этот порядок был одобрен старостами бараков.

У Волошина спросили, куда девать инструмент — тяпки, кайла, ломы, молотки, — принадлежащий рабочим. Волошин посоветовал собрать все орудия в одно место, переписать и сдать товариществу хотя бы за полцены.

В главной конторе только посмеялись: «Зачем нам ваши ржавые ломы и молотки?» Там были уверены, что рабочие все равно все это бросят. Инструмент достанется корпорации задаром.

Ночью рабочие разобрали инструменты и тайком от администрации утопили все в заполоненной водой старой Катышевской шахте.

Какой-то старик, седой и сгорбленный, прежде чем утопить железное кайло, которым работал его сын, со слезами поцеловал его и сказал:

— Нынче весной я похоронил твоего хозяина… сына Витю. Теперь вот тебя хороню. А кто меня похоронит и в какой земле зароют мои кости, одному богу известно…

Отъезжающим на родину рабочим не выдали на дорогу ни копейки, за исключением тех, у которых на заборной книжке оставался заработок. Стачком собрал среди рабочих деньги, пополнив забастовочный фонд, и выдал старикам, больным и вдовам по сто рублей.

Первую партию отъезжающих на барже довезли до Усть-Кута. Там всех пересадили на кунгасы и повезли до деревни Жигалово. В Жигалове всех высадили, предоставив каждому выбор транспорта, чтобы добраться до Иркутска. Почти у всех к этому времени кончились деньги и провизия. Путники семьями, группами и в одиночку дальше двинулись пешком, прося по дороге подаяния.

В конце июля вода в реке спала, баржи кое-как доходили до Усть-Кута. Пешеходная дорога стала намного длиннее. Многие оседали в селах, нанимаясь в батраки. Некоторые умерли по дороге. Мало кто добрался с семьей на родину.

Акулина, жена Волошина, уехала с последней партией. Волошин проводил жену до Бодайбо, посадил ее в баржу и в который раз напомнил ай, по какому адресу она должна прийти в Иркутске, кто ей поможет снять на окраине комнату. Акулина — хорошая портниха и на жизнь себе заработает. Даже мужа сможет поддержать в трудную минуту.

В самый последний момент пятьдесят восемь человек из последней партии вдруг заявили, что они отказываются уезжать и завтра же приступают к работе. Среди этих людей были Волошин, Черепахин, Баташов и еще двое большевиков. Откуда было знать корпорации, что партийный центр обязал пятерых большевиков остаться на приисках для подпольной работы? И для того чтобы скрыть этих людей, стачком оставил пятьдесят три человека. Сделать это было нелегко, люди приготовились к отъезду, настроились на дорогу и вдруг — оставайтесь!

Пришлось остаться…

Старый седой генерал, согнувшись, сидел в судейском кресле. Над ним, на гербе Российской империи распростер золоченные крылья двуглавый орел. По левую и правую руку восседали заседатели, члены суда, иркутский генерал-губернатор. Все в парадных мундирах, при орденах.

В ложе для свидетелей сидели Теппан, Коршунов и ротмистр Трещенков. Ротмистр сиял, как именинник, сдержанно раскланиваясь со знакомыми дамами, Теппан, чисто выбритый и надушенный, досадливо морщился и зачем-то поглядывал на часы. Коршунов лениво разглядывал публику, принадлежащую к сливкам иркутского общества, пряча на устах улыбку. Возможно, он сравнивая этих напыщенных дам и господ с петербургским высшим обществом и сейчас потешался над ними.