Судьба

Настя покраснела.

— Видел, как он перед сходкой за руку твою держался. Душа возрадовалась! Семен Владимиров — большой человек. С таким не вредно водить знакомство. Сможешь его приворожить?

— Не хожу я на гулянки, — шепотом ответила Настя, потупив глаза.

— Знаю, не ходишь. А надо ходить.

— Не буду.

— Почему?

— Так глядят, будто я человека убила, чуть ли пальцами не тычут: «Вот она, купеческая дочь»… — Настя готова была расплакаться.

— Не дури, слышь? — прикрикнул на нее отец. — Коли увидят, что на тебя сам комиссар глаза пялит, слова сказать не посмеют. Ты что, маленькая? Не кумекаешь?

Настя не понимала или делала вид, что не понимает, чего от нее хочет отец, и на следующий вечер тоже не вышла на улицу. Шарапов не потерпел ослушания и силком прогнал дочь на гулянку.

В щелку сквозь закрытые ставни Шарапов видел, с кем его дочь подошла к самым воротам. Настя, не взглянув на своего провожатого, кинулась во двор. Даже не кивнула на прощание и не оглянулась, словно за воротами стоял не молодой бравый комиссар, облеченный такой большой властью, а лиственница.

— Дура, — плюнул с досады купец. Настю он встретил у порога — Ну, что, повидалась со своим сердешным?

Настя потупилась.

«Только краснеть умеет», — подумал Шарапов.

— Я у тебя спрашиваю!

— Виделась…

— Я наблюдал в окно. Убежала, как от чумного. Пригласила бы в дом.

Насте неприятен был этот разговор, она попыталась уйти, но отец остановил:

— Поворковали небось. Али молчали?

— Разговаривали.

— О чем?

— Спрашивал, почему не выхожу.

— Спрашивал? А ты что?

— Ничего.

— А еще чем интересовался?

— Злюсь ли я на него…

— Ну, а ты?

— Злюсь.

— Ага! «Терпеть не могу! Готова удушить!» Это тоже сказала?

— Нет.

— Хватило ума, однако. В самом деле, руку бы на него не подняла?

— Завтра он уезжает… — В голосе дочери Шарапов уловил грусть.

— Завтра? Уже? Не сказал, куда?

— Не говорил.

— Постарайся выпытать у него, куда едет, надолго ли. А еще лучше, коли задержится на денек-другой. Или хочешь, чтобы уехал поскорее?

— Мне-то что? — ответила Настя и покраснела.

— Ну, иди спать. А завтра не глупи. Пойдешь с утра к нему. Оденешь платье получше.

Ночью Шарапову не спалось. Только под утро он впал в тяжелое забытье. Приснился ему Шалаев. Будто подошли они вдвоем к шалашам из древесной коры, в которых ютились старатели. Шалаев юркнул за куст по нужде, а он, Шарапов, вошел в самый большой шалаш. Видит: в берестяных мисочках золото, а в шалаше — ни души. Он и давай набивать карманы. Вдруг в шалаш влетают старатели, валят его на землю и бьют смертным боем. «Шалаев!» — истошно вопит он. И просыпается…

Все тело в холодном поту. На дворе уже день. Сквозь щелочки в ставнях льются солнечные лучи.

«К добру ли сон? — думал суеверный купец. — Золото — кровь. Но я-то им не завладел, выходит, и кровь не пущу большевикам… Поживем — увидим. Не всякий сон в руку».

За завтраком Шарапов напомнил дочери:

— Не забыла, что тебе к комиссару? — и отвернулся, чтобы не видеть, как Настя покраснеет.

Василиса, жена, тут же вмешалась:

— Ты что пристал? Сам бы и сходил, коли так хочется дочку за голодранца спровадить.

— Замолчи, дура! — оборвал ее Шарапов. — Без тебя обойдемся.

Шарапов не посвящал жену в свои сокровенные мысли. Какая из Василисы советчица? Пустая, болтливая баба, чуть что — пошла чесать языком. Знала бы, как жульничал он, обмеривал и обвешивал покупателей, не миновать ему тюрьмы.

Только из-за стола поднялись, вошел старший сын Серкина, Никита. Выглядел он пришибленным и каким-то испуганным. Никита поспешно сорвал с головы поношенный суконный картуз и, найдя глазами икону, торопливо перекрестился. Переминаясь с ноги на ногу, он молча смотрел на Шарапова, пока тот не спросил:

— Отец, что ли, прислал?

— Извиняйте, сам зашел.

— Что скажешь?

Гость покосился по сторонам, давая понять, что свидетели ее желательны.

Шарапов повернулся к Насте:

— Так ты не забыла, о чем я тебе говорил?

— Не забыла.

Хозяин увел гостя в горницу:

— Ну, выкладывай.

— Алешка-то наш в коммунисты подался, — сказано это было так, что можно было подумать, что Никита хочет повеселить Шарапова. — В писаря.

— Знаю. Что ж, не дурак Алеша. Туда не каждого возьмут.

— Тятя меня в ревком послали. «Поди, — говорят, — посмотри, что этот нехристь там делает».

— Ходил?

— Ходил.

— Видел братца?

— В окно только…

— Что ж не зашел потолковать? Домой ночевать не является?

— Не… У чужих живет.

— Говорят, у тетки, — сообщил Шарапов, а сам подумал: «Даже сын Серкина переметнулся к большевикам. Вот и надейся теперь на людей». — Не посчитай за труд, смотайся к комиссару, узнай, дома ли он, не уехал. Придешь, мне скажешь.

Никита понимающе кивнул:

— Я мигом.

Шарапов остался один. Сидел, глядя в одну точку. Вдруг тишину нарушил петух: кукарекнул под самым окном. Купец вскинулся, бессмысленно уставился в окно. По стеклу, теплому от солнечных лучей, жужжа, билась муха. «Вот и я бьюсь, ищу выхода», — подумал он и, открыв окно, выпустил муху. В комнату устремился свежий воздух. Где-то на околице протяжно мычала корова. Шарапов поспешно захлопнул окно, как человек, которого отвлекли от важного дела. В горнице опять стало тихо, словно в погребе. «На кого опереться? Кому верить можно? Пожалуй, нет таких в Маче».

Скрипнула калитка. Шарапов выглянул в окно и увидел старшего отпрыска Серкина, вошедшего во двор. Тот, видно, всю дорогу бежал, высунув язык, спешил с важной новостью. Пыхтя, как паровоз, Никита вошел в горницу, вытер покатый лоб, покрытый испариной.

— Что узнал? — нетерпеливо справил Шарапов.

— Уезжает в Нохтуйск.

— Кто?

— Комиссар.

— Не ори, не глухой. Как узнал?

— Спросил у самого.

— У самого?!

— Прихожу, значит, к нему домой и спрашиваю: «Где брат, Алешка? Который день домой носа не кажет?» — «Наверно, в ревкоме. Идем вместе, мне как раз туда».