Сумерки Эдинбурга

— Не желаешь ли повеселиться, красавчик? — Она была немолода, и от нее несло дешевым виски и хозяйственным мылом. — А я даже люблю, чтобы парень небольшим был, — мурлыкала она, скользя рукой по его груди, — там-то, где нужно, ты наверняка будь здоров, да? — Она на миг отстранилась, быстрая рука нашла свое и цепко впилась ногтями в плоть Дикерсона. — И жена твоя ничего не узнает, вот увидишь.

Гамильтон, который, как оказалось, стоял всего в нескольких шагах от них, обернулся:

— Не сегодня, Салли.

Женщина мгновенно отпустила Дикерсона:

— Простите, инспектор, я вас и не заметила. — Она рассмеялась. — До полусмерти, кажись, вашего паренька напугала. Вы уже доведите его до постельки, а то завтра ж в школу.

— Очень смешно, — пробормотал Дикерсон. Эта тетка вполне годилась ему в матери, но оскорблять женщину — пусть даже и такую — было, по его мнению, недостойно мужчины.

— Холодновато сегодня для прогулок, Салли, — сказал Гамильтон, — может, домой пойдешь?

— И верно, — хихикнула та. — Велю служанке развести огонь в камине да чтоб стаканчик рому мне принесла.

Иэн опустил ей в ладонь несколько монет:

— Смотри не пропей. Сделай милость, найди себе место для ночлега.

— Спасибо, босс. — И, ухмыльнувшись на прощание Дикерсону, она растворилась в темноте.

Ночь заключила город в безрадостные объятия — черные, как бездонная дыра, без единой звезды. Дикерсон спешил вслед за Иэном, то и дело переходя на бег, чтобы угнаться за размашисто шагающим инспектором. Спустя несколько кварталов он набрался храбрости для того, чтобы заговорить:

— Простите, сэр, а что там в пабе случилось?

Гамильтон продолжал молча шагать. Они еще некоторое время шли по улице, выдыхая в морозный воздух тонкие белые завитки пара. Температура упала, и дождевая вода замерзла круглыми ледяными озерцами и скользкими белыми дорожками между булыжников мостовой. Крыши домов Старого города маячили над ними — казалось, они угрожающе кренятся к земле на крутых поворотах без устали извивающихся и переплетающихся улиц. Большинство окон были темны, и лишь изредка за шторами мелькал свет одинокого газового рожка. Близ Лонмаркетского рынка Дикерсон предпринял еще одну попытку:

— Кто был этот тип, сэр?

— Тот, кому давно пора болтаться в петле.

Дикерсону показалось, что кто-то крепко сжал его желудок.

— Прошу прощения? — переспросил он.

Гамильтон не сбавлял шага.

— Это известный поджигатель, сержант, и он слишком хитер, чтобы дать поймать себя с поличным, — по крайней мере, до сих пор сделать этого не удавалось.

— Так вы думаете, что… — Дикерсон нервно откашлялся. — Я хочу сказать, что, по-вашему, он тот самый, кто…

— Нет, когда мои родители погибли в пожаре, он был за решеткой. Просто я ненавижу всех поджигателей.

— Сэр?

— Давайте не будем об этом, ладно? Уже поздно, и я устал.

— Вы в порядке, сэр? — сказал Дикерсон, подняв палец к засохшей дорожке крови на лице инспектора.

— Пустяки. Доброй ночи, сержант.

— Доброй ночи, сэр.

Он постоял, глядя, как Гамильтон размашисто шагает к ведущей на Виктория-террас лестнице, а потом развернулся и пошел домой, то и дело дуя на пальцы и сгибаясь под ледяными порывами ветра, бушующего между домами Старого города. В конце улицы сержант развернулся, чтобы еще раз бросить взгляд вслед инспектору, но тот уже растворился в ночи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Генри Стэндиш Райт стоял поздним вечером понедельника перед зеркалом в номере отеля и разглядывал собственное отражение. На него глядело привлекательное, правильных черт лицо с гладкой оливковой кожей, благородным изломом бровей и изящными полными губами — лицо, при виде которого женщины теряли чувства, а мужчины сгорали от зависти. Вкупе со стройной элегантной фигурой и глубоким бархатистым голосом все это позволяло однозначно утверждать, что Генри Стэндиш Райт был мужчиной практически неотразимым.

Однако, приглядевшись повнимательней, можно было заметить его отсутствующий взгляд. Крупные влажные глаза, опушенные темными ресницами — прекрасные глаза страстного любовника или вдохновенного художника — были так же привлекательны, как и все остальное в мужчине. На сцене они сияли в ослепительном свете прожекторов так же ярко и восхитительно, как сны его взбудораженных представлением поклонников. Но, как и само представление, эти глаза были лишь видимостью, хитрым трюком, призванным обвести вокруг пальца наивного зрителя. В жизни же глаза эти были такими же тусклыми и пустыми, как бельма дохлой рыбы с Лонмаркетского рынка.

Генри Райт, он же месье Лекок, с отвращением отвернулся от самого себя, и в этот момент раздался короткий четкий стук в дверь. Устало вздохнув, Генри пошел в соседнюю комнату и распахнул дверь. Стоящий за ней человек встретил хозяина номера издевательски фамильярной улыбкой и, не спрашивая разрешения, зашел внутрь, шлепнулся на ампирный диванчик и закинул ногу на ногу, выставив на обозрение свои заляпанные грязью ободранные ботинки. Воротник его заношенной рубашки был расстегнут, взлохмаченных волос явно не касалась расческа, а глаза были налиты кровью.

Взглянув на облачение гостя, Генри зажег сигарету и сделал глубокую затяжку.

— Выглядишь, как кошачье подношение утром на крыльце.

Гость со значением взглянул на ряд выстроившихся в серванте хрустальных графинов:

— Что, и выпить не предложишь?

Генри рассеянно махнул рукой в сторону буфета:

— Сам все знаешь.

Его гость не спеша подошел к буфету, выбрал одну из бутылок и, выдернув стеклянную пробку, щедро плеснул в граненый тамблер. Потом поднял его на свет люстры и, взвихрив жидкость, полюбовался заигравшими в стекле бликами газового пламени.

— Красиво, правда ведь? — сказал он и, опрокинув в себя почти половину содержимого тамблера, вновь лениво опустился на диванчик. — А тебе разве не интересно, где я был?

— Нет! — с содроганием ответил Генри.

— Я ведь в последний раз вообще ничего не собирался делать. Само собой получилось. Но нужно признать, что это было восхитительно.

— Заткнись! — сказал Генри.

— А я-то думал, что тебе нравятся мои маленькие истории.

— Просто замолчи.

Гость пожал плечами. Они сидели — оба скованные тяжелой, как цепь, тишиной, которую нарушало лишь размеренное тиканье каминных часов.