Сумерки жизни
Шрифт:
Мораль этой басни:
Самое скверное в этом мире это завидовать тому, чего сам ни за что не хотел бы иметь!
КРОВЕЛЬЩИКИ.
Они, правда, не «призваны на войну», но они «призваны» всю свою жизнь, даже во время самого прочного, спокойного мира; они чинят крыши, трубы, с утра до вечера проделывают непонятные акробатические фокусы, которые вызывают у зрителя головокружение; глядя из противоположного окна, он ничего не платит, а только изрекает дешево стоящие истины: «Как это можно избирать такую опасную профессию? Ужасно!..» — Вы меня спросите, почему это они во время работы не опоясываются спасательными кушаками?! Потому что люди, которые с пятнадцатого года жизни до шестидесятого гуляют по испорченным крышам с целью заработать деньги, становятся
— Одну крону в час; в день, следовательно, девять крон! Вы, господин любопытный, платите столько за литр пива. Вы безопасно гуляете по вашему кабинету и напиваетесь вдобавок!
— Но разве я зарабатываю в час одну крону, я — писатель?!
— Какую жалкую профессию вы себе избрали?! Правда, здесь за то нет никакого риска!
«ПЕСНЬ ВЕЧЕРНЕЙ ЗВЕЗДЫ».
Большинство «особенных» женщин естественно мечтают о «рыцаре Тогенбурге» или «Вольфраме фон-Эшенбахе», о том, кто поет, сочиняет и обожает, и бывает счастлив этим. Что происходит в нем самом, им не интересно; они, ведь, слава Богу, его «эгерии». Они помогают ему, я не знаю в чем, они помогают ему... ах да, — восторгаться ими. Если он обожает их, не предъявляя со своей стороны никаких встречных требований, то это ясно доказывает, что они достойны обожания. Я далек от того, чтобы в наше испорченное, проникнутое натурализмом время не признавать этой благородной средневековой романтики; но я себя всегда спрашиваю, не будет ли удобнее для обеих сторон признать, что в целом это не более, как «раффинированная» затея под неверным заглавием: отсутствие эгоизма?! Женщина, которая обаятельна в разговоре, предпочтет всегда того, кому беседа с нею доставляет высшее, последнее блаженство! Дешево! Я, со своей стороны, отказываюсь от всякой беседы, но это только потому, что я действительно нахально отстал и необразован!
О РЕВНОСТИ.
Ревность — болезнь. Ибо, что бы это могло быть иное, если вдруг перестаешь ревновать, и становится «все равно»?! Я только не знаю, есть ли подобное состояние — здоровье, или это-то и есть болезнь, т.-е. ты становишься ослом?!
Ревность была бы высоко нравственным чувством, а не бесстыдным эгоизмом, если бы мы доподлинно знали, что именно этой женщине мы можем дать кое-что лучшее, более ценное, нежели дает тот, другой. Но разве мы это знаем?! Мы даже знаем, что это совсем не так!
«С сегодняшнего дня, с 7 часов вечера я больше не ревную, довольно, конец!» — решил измученный человек. И действительно, он этого добился. Потом он говорил: «Знаете, чего мне недостает при всех этих отношениях?! Ревности»!
ГЛУХАРЬ.
Страсть к охоте есть самое большое, самое ужасное, самое необъяснимое безумие из всех многочисленных форм человеческого безумия. Охотник, как бы это тебе понравилось, если бы в день твоей свадьбы «высшая сила» подкараулила тебя с ружьем в руках в каком-нибудь укромном месте и как раз в то мгновение, когда ты имеешь успех у твоей курицы, pardon, у твоей жены, она бы тебя пристрелила?! Что тебе из того, что философы, которые все понимают, т.-е. ничего не понимают, говорят, будто это «самая прекрасная» смерть?! Я надеюсь, что ты этого приговора не подпишешь и предпочтешь в этот момент прожить немного дольше!
Я сам в Рейхенау, в лесах Шнеберга, часто подслушивал, наблюдал, как токуют глухари и тетерева. Я, правда, был изумлен, что ради женщины, pardon, курицы можно так страстно «токовать», но мысль пристрелить, вероятно, сумасшедшего глухаря именно теперь, прежде, чем он достиг свой цели, никогда не приходила мне в голову. Как можно убивать кого бы то ни было посреди его любовного занятия?! Нужно, по крайней мере, подождать,
пока он окончит!! Тогда и ему может показаться, что в жизни больше нечего терять. Он может спокойно умереть!ПЕЧАЛЬ.
Твоя печаль о том, что ты мне не вполне нравишься, приближает тебя ко мне!
Вопреки твоему и даже моему желанию.
Это не придумано тобою искусственно, чтобы тронуть меня. Ты это знаешь, ты чувствуешь, в тебе есть сила, мужество, гениальность предоставить меня другим, красивым, обаятельным!
Как же могла ты, бедная, начать борьбу с моими глазами, опьяненными красотою, да, жаждущим красоты, преданными красоте; как могла ты?!
И все же ты покоряешь меня, потому что ты идеально, беззаветно отдаешь им меня, хотя я ими, благодаря этому, еще не владею.
И ты не думаешь: «Может быть, он ко мне вернется!»
И что это было бы за возвращение, если я вернусь к старой, надежной фирме только по той причине, что дела мои плохо идут?!
Нет, в твоем душевном складе мне нравится одно:
На улице на тебя может упасть кирпич, но неужели ты будешь всю свою жизнь серьезно волноваться и тревожиться по поводу вещей, которые нельзя предвидеть?!
Видишь, твоя благородная покорность судьбе трогает меня, в этом пустом движении страстей и желаний и трусливо гениальных соображений других.
Твоя судьба благородная покорность?
Если бы ты сама считала это удачным маневром твоей души, чтобы тронуть меня, то и это было бы для меня большим доказательством, чем так называемая «любовь»!
И потому — а что, если я, дорогая, трогательно поблагодарю тебя за то, что ты меня освобождаешь?!
МОРЕ ЖИЗНИ.
Я хочу, я должен уйти от тебя, и не могу.
Ты самое прекрасное, самое нежное, самое благородное, самое преданное, самое скромное, самое чуткое создание.
И все же я нуждаюсь в другом, еще неведомом.
Мне нужно, чтобы душа устремилась снова в бури незнакомых морей.
Мы будем снова мечтать о руке, которая прячется, когда мы хотим коснуться ее с нежностью!
Мы хотим тосковать о руке, которой нельзя никогда, никогда коснуться!
И эта тоска будет нежнее прикосновения руки, которой никогда нельзя коснуться!
СУЩНОСТЬ ОТНОШЕНИЙ.
— Мэди, какого мороженого ты хочешь, ванильного или малинового? — «Пожалуйста, если ты так любезен, ванильного». — Кельнер, принесите малинового мороженого!
В сущности оно всегда так бывает.
МОИ ФИЛЬМЫ.
Я видел госпожу Морена в «Белов Розе» и недавно в пьесе «Шелест в горах». Она самая лучшая, самая модная, самая молчаливая, самая нежная, самая трогательная из всех! У нее одной «говорящие глаза»! Только она одна может заменить нежным, тихим жестом презренное слово. Она играет «разбитые женские сердца»? Нет, она сама такова! Как она входит в комнату, покидает ее, как она в последний раз закрывает тихо дверь, как она дрожит и падает; всю «судьбу» нежной женской души она переживает и чувствует. Как будто сфотографирована ее собственная благородная внутренняя жизнь. Ее глаза, ее руки, ее пальцы — самое совершенное, что может быть здесь на земле. Только такие женщины могут, должны, имеют право изображать особые судьбы в жизни души, потому что другим нельзя верить при всем желании! Ее образ словно мимоза, словно облик эльфа, гибкий, болезненный, колеблющийся между жизнью и угасанием! Когда она вечером, в бальном платье, крадется из отеля в горах к деревянному мосту, нависшему над горным ручьем, чтобы посмотреть на горы, где она находит «нечто другое», чем то, что имеет в своей салонной жизни, когда она своими нежными руками опирается на перила, она так полна, так полна рыдающей тоски... Конец второго акта!
СОВРЕМЕННОЕ ЛЮБОВНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ.
Я люблю тебя, Паулина, потому что ты спишь ночью при широко раскрытых окнах и вдыхаешь в себя воздух свежего сада.
Я люблю тебя, потому что ты носишь полуботинки во всякое время года, в дождь и снег.
Я люблю тебя, потому что ты переносишь сквозняк, тебе на нем хорошо!
Я люблю тебя, потому что teint твоего лица, подобный цвету яблони, ты моешь мягкой водой и дешевым, нежным, миндальным мылом, по 50 геллеров за кусок!