Суровые дни

– Привезли разъ нмца, стали по-польски говорить. Нмецъ говоритъ: «вы хитрые, первые войну начали». А мы ему - «врёшь, вы начали!» - «Нтъ, вы! Вы, говоритъ, загодя вс дороги изгадили, никуда не годятся, ямы одн да грязь… вс дороги устранили!» - «Да у насъ, говоримъ, всегда такiя дороги, а то и хуже». Прищурилъ глазъ и посмивается: «Ахъ, какiе вы хитрые! Разв это дороги? И дома, говоритъ, вс поломали, оставили одни сараи».
– «Какiе сараи?» - «А вотъ такiе, говоритъ, соломой покрыты». Ужъ смялись! Хитрые и хитрые! Втолкуй ему. Тутъ я ему и сказалъ: «Мы, говорю, подъ Богомъ ходимъ, небомъ укрываемся, чортомъ подпираемся!» Не понялъ!
– «Съ дорогами-то, говорю, и слпой безъ горя, а ты вотъ безъ дорогъ сумй!» Такъ ничего и не понялъ.
– «Нтъ, вы хитрые!»

Еще про «Саску-дерзысъ» разсказывалъ охотно.

– А это у насъ въ рот былъ прапорщикъ. Соберутся къ ротному господа офицеры изъ другихъ ротъ, и батька придётъ. Какъ свободное время - въ карты хлещутся. Весело, всякiе анекдоты, смхъ… А прапорщикъ былъ за полуротнаго, Александръ Евгеньичъ, картавый. Бывало кричитъ: «на стыки!» Но былъ отчаянный. Придёшь къ ротному въ землянку, фельдфебель пошлётъ, а они подъ него задаются и говорятъ: «Саска, дерзысъ!» А онъ карту бьётъ и навариваетъ: «дерзусъ!» И вотъ такъ было. Прибгъ я разъ къ нимъ - «ваше высокородiе, казакъ отъ штаба!» Приказано второму батальону выбить нмцевъ съ бугра. Бросили карты, побжали. Правда, стоять надоло, цлую недлю въ окопахъ сидли. Какъ стемнло, вылзли изъ окоповъ, стали перебгать цпями… Ночь, тёмно, дождь прошелъ. А ужъ т учуяли: сушатъ насъ пулями - засушили! Ротный, слышу, кричитъ съ праваго флангу, будто смется: «Саска дерзысь… натинается!» А прапорщикъ въ середк шёлъ, возл меня. Весело такъ ему гакнулъ: «Дерзусь!» И готовъ, въ лобъ прямо. Больше и слова не сказалъ.

Это было замчательно и ещё, какъ нмца воровали.

– Кузнецъ былъ у насъ въ полковомъ обоз. Вскрылъ посылки - поймали. Отдали подъ судъ, а покуда изъ обоза въ строй. А тутъ и приходитъ приказъ изъ штаба дивизiи - языка достать, что бы ни стало. Думали-думали - ничего не придумали. И батальонные думали, и ротные… Какъ его добудешь! А надо немедленно. А они колючiе, черти… живыми не даются. Вотъ тутъ самый тотъ кузнецъ-воръ и говоритъ ротному: «дозвольте, могу разстараться, только за меня отхлопочите на суд».
– «Какъ можешь, объясни».
– «А ужъ это, говоритъ, дозвольте мн распредлить планъ».
– «Ну, распредляй, говоритъ, а не достанешь - на глаза не попадайся». А кузнецъ говоритъ: «мн судъ не сладокъ, а тогда мн водки хотлось, искалъ попользоваться, Богъ не привелъ. Будьте покойны: либо голову сложу, либо нмца приволоку». Попросилъ выбрать двоихъ, которые отчаянные. Спросили, кто желаетъ. Доврился солдатикъ одинъ, Пиньчукъ, нашего взводу… ну, и я прикинулъ: можетъ, крестъ заработаю, а то всё равно скушно, ршайся моя судьба. Ротный насъ перекрестилъ, совтъ далъ: «ну, подлецы-друзья, заочно васъ цлую и благословляю. Заработайте себ кресты, а мн славу!» Кузнецъ взялъ палку аршина три съ половиной, затесалъ, а на верхушку гвоздь вколотилъ. И ещё газету себ выпросилъ. Глядятъ - что будетъ?
– «Вотъ, говоритъ, этимъ енструментомъ и выловлю». Подошла ночь, велитъ намъ за нимъ ползти. Поползли къ ихнему окопу шаговъ съ шестьсотъ до нихъ было. Приползли на серёдку, кузнецъ сейчасъ палку въ землю воткнулъ покрпче, а на гвоздь газету повсилъ. Веллъ назадъ ползти. Утромъ глядимъ - газета виситъ. На другое утро, глядь - нтъ газеты! Стой, былъ! Ночью опять полземъ, лопатки веллъ захватить. Опять газету повсилъ, глядь - сыгарка на ниточк виситъ! Въ обмнъ на газету. Тутъ кузнецъ и говоритъ: «жалко тебя, товарищъ, а изловлю, вмст лучше покуримъ». Веллъ отползти чуть впередъ и въ сторонку, шаговъ на десять, канавку рыть, а землю подальше раскидывать. А на пашн было. Выкопали канавку, аршинъ десять, чуть чтобы лечь вровень, какъ по шнурку. Легли.
– «Ну, говоритъ, спи-высыпайся, а я стеречь стану». Ночь проспали. Глядимъ - виситъ газета. Лежимъ, день блый. Какъ зачали они палить! И наши, и т! Зыкаютъ пули - вотъ-вотъ вржетъ. Иная совсмъ сбоку запашетъ, земля летитъ. А наши, говорили потомъ, безпокоились - куда мы подвались? Въ бинокль не могли усмотрть - поле и поле, знаку нашего нтъ. Ротный такъ и поршилъ: сдались, сукины сыны, либо нмцы забрали. А кузнецъ ругается - «только бы они мн, такiе, шеста не сбили». Сухарика погрызли, пить смерть хочется, а не уползёшь. Пролежали до ночи.
– «Можетъ, ещё заявится», - сталъ насъ кузнецъ уговаривать, - «крестовъ намъ приволокётъ, а мн суда не будетъ». Нашла ночь, а нмца и знаку нтъ. Ужъ и сушилъ ихъ кузнецъ!
– «Ладно - говоритъ, на газету не изловлю, - на огонь выйдешь; на голосъ выманю. У меня ещё планы будутъ». Мозговой былъ! Ужъ свтать стало, опять день лежатъ. А пить - прямо погибаемъ. А кузнецъ ихъ содитъ! Кофю у нихъ варить стали, по втерку слышно. Вдругъ, слышимъ, - шагаетъ… А тума-анъ… близко не видать. Видимъ - идётъ такъ слободно человкъ, безъ ружья, здо-ровый. Два шага — и станетъ. И къ шесту… Кузнецъ знакъ намъ - ползи, не шуми. Винтовки оставили - какъ бы сгоряча не запороть… надвигаемся, какъ зми. А онъ къ шесту подошёлъ, газету снялъ, чего-то вшаетъ… Какъ кузнецъ его - цопъ за ноги! плати деньги! шинелью-то и накрылъ, навалился. Да мы ещё. Онъ вывернулъ голову да меня за палецъ зубами, вотъ рубчикъ остался. Кузнецъ ножъ ему показываетъ - позвай! Матушки - унтеръ-офицеръ! на петлицахъ пуговицы съ чёрнымъ орломъ! Орёлъ, рваныя крылья. Не даётся. Вывернулся да кузнеца въ ухо. Кузнецъ - брыкъ, а мы ужъ успокоили, сдавили подъ загривокъ, не скрипи. Ну, потомъ успокоился. Выбрали винтовки и поволокли его по-хорошему къ себ. Ротный всхъ насъ перецловалъ, нмцу папироску въ зубы, куриную ногу, шиколаду. Сперва посурьезничалъ, а то и улыбаться сталъ.
– «Пишите, говоритъ, моему ротному записку, что принялъ вс мры, а то мн казнь будетъ». Ну, ротный вызвалъ умющаго, написали записку: «поймалъ, говоритъ, вашего судака нашъ кузнецъ обозный, сдался геройски». Съ ракетой къ нимъ перекинули въ кошельк. Сейчасъ его въ штабъ дивизiи - «На всхъ, говоритъ, рапортъ напишу, приставлю». Только ничего не вышло. Какъ зачали они по насъ шпарить съ обда, осерчали, а къ ночи въ атаку. Семнадцатаго ноября, ночью… Ротнаго убили, кузнецъ безъ всти пропалъ. Вс офицеры наши выбыли. Рапортъ-то и не успли написать. А то бы съ крестами были.

Бабка Настасья слушаетъ и моргаетъ, и понятно ей одно только - это ея Василiй и теперь не уйдетъ.

– Ну… по деревамъ лазилъ для наблюдательнаго пункта…

– А какъ нмцы?

– Ничего, хорошо умютъ… - говоритъ онъ, кривя губы, и глядитъ на остатокъ ноги съ завёрнутой кверху, подколотой штаниной.

Онъ ещё не совсмъ отошёлъ, ещё не весь здсь. Смотритъ-осматривается, какъ человкъ, только что переплывшiй рку. И какимъ же маленькимъ и скучнымъ, должно быть, кажется ему теперь здшнее посл просторовъ, гд топчутъ и жгутъ, гд жизнь потеряла цну, а смерть… Къ ней привыкаютъ скоро и не обращаютъ вниманiя.

– День думаешь, другой… а тамъ и думать не думаешь.

Въ огн и грохот показалась ему новая жизнь. Повидалъ нмецкую землю. Да, живутъ. Удивила она его ровными, какъ оструганная доска, дорогами, чанами съ мясомъ, окороками на чердакахъ, машинами, чистенькими хуторами, садами, яблоками, погребами, полными масла и пива, закромами пшеницы и ячменя, воздланными полями. Жизнь какая! Собственными глазами видлъ и прикоснулся. И какой же жалкой должна показаться ему теперь эта приткнувшаяся къ ветл изба.

– Правда, скушно. Послужилъ отечеству… Мы за своё, а имъ-то за своё куда злй нужно. Нажито у нихъ - въ сто годовъ не прошь…

Заглядываетъ подъ нависшiй надъ нимъ хохолокъ избушки.

– Въ гошпиталь изъ вагона два барина меня волокли, для отечества тоже старались. Папиросками угощали…

Все кривитъ ротъ и глядитъ на свою култышку.

– Общали механическую ногу выдать… мрку сымали, къ Рождеству наказали прiзжать. Общали на казенное мсто взять… Чего не общали!..

Его Марья, всегда его боявшаяся, и теперь, какъ-будто, ещё боится.

Глядитъ на него тугимъ, сторожкимъ лицомъ, коситъ пугливо. Чуть покличетъ - бжитъ. И видно по его лицу, что доволенъ онъ, что тутъ его Марья, что подаетъ ему костыли и помогаетъ подняться, хотя онъ это и одинъ уметъ. Бабка печётъ ему яйца, даётъ молока, всячески старается скрасить скучное житье дома: а ну - уйдётъ? Да куда же ему уйти! И на Ильинъ день, и на перваго Спаса она приходила къ батюшк, выпрашивала у него стаканчикъ церковнаго вина, «для больного», и плакалась, разсказывая, какъ ласковъ съ ней Васенька: ни крикнетъ, ни обругаетъ.

– Свту дождались.

У ПЛАКУЧИХЪ БЕРЕЗЪ

_{Памяти павшаго въ бою капитана Е. Е. Пiуновскаго.}

I

Мы идемъ въ дальнюю дорогу, - съ котомками, съ палками, въ помятыхъ гимназическихъ фуражкахъ, съ побитыми спогами.

Пестрыя чуни изъ суконной кромки!..

Слпой старичокъ сидитъ въ придорожной канав, въ лопухахъ, съ пестрой вязкой суконныхъ туфель и, надвъ ихъ на сморщенныя коричневыя руки, похлопываетъ по тропк.

– Эхъ, сами лапотки бгутъ, Къ Угоднику доведутъ!

А намъ надо къ Угоднику. Да и старичокъ такой ласковый, онъ поётъ что-то про хлбушекъ, про лучокъ, который ему нуженъ, про усталыя ноги, которыя будутъ смяться въ его лапоткахъ. Всё ново для насъ. Наши юныя сердца ласковы, какъ эти мягкiя тропки, убгающiя въ новую даль.

Бредутъ одна за другой пестрыя богомолки. И он тоже ласковы: он говорятъ намъ - касатики, подолгу крестятся на каменные столбики съ иконками, у деревень, и такъ хорошо жуютъ чёрныя сухари гд-нибудь подъ придорожной берёзой, зачерпнувъ воды изъ лсной ямки. И небо ласковое, утреннее, iюньское; и дымки незнакомыхъ избушекъ, и блый платокъ зазывающей отдохнуть молодой бабы, у которой ласковые глаза.

Мы идёмъ, идёмъ… Впереди радостная дорога. Впереди тоже, конечно, радостная жизнь наша. И въ самомъ конц - святое, Угодникъ.

Гд-нибудь, у лска, гд землянка сильно цвтётъ, откуда потягиваетъ ландышемъ, съ кукушкой въ перелск, съ избушкой лсного сторожа, которая напоминаетъ намъ хижину милаго американскаго охотника и которая тоже радостна намъ, мы, ласковые другъ къ другу и ко всему на свт, достанемъ чёрные сухари и закусываемъ у болотца. Тутъ много стрекозъ. Тутъ старенькiй старичокъ насыпалъ на тропк ворошокъ изъ мшка, лопаточку муравьиной кучи, положилъ рядомъ грудку еловыхъ втокъ и добываетъ муравьиныя яйца. Мы лежимъ на локтяхъ и слдимъ.

Хорошо работаетъ его фабрика.

– Для соловьевъ, родимые… для соловьевъ, кормильцы!

Хорошо бы всё лто жить здсь, сидть ночью у костерка, спать въ шалаш, а на зиму уходить куда-то, за двадцать верстъ, гд у старичка живутъ птухъ и кошка. Мы общаемся зайти какъ-нибудь къ нему, занести старые сапоги и посмотрть птуха, который совсмъ сдой.

Милая сказка.

За старичкомъ цлая жизнь, можетъ-быть страшная, которая привела его на дорогу за муравьиными яйцами. Но мы такъ юны, такъ радостны въ это утро…