Свадьбы

– Но где же тяжелые пушки? Где тяжелые пушки, я спрашиваю тебя, бездельник? А если бы я сразу же, подойдя к Багдаду, повел бы армию на приступ, чем бы мы рушили стены? Уж не твоей ли круглой башкой?

– Великий и милостивый падишах…

– Некогда болтать! Повелеваю: все пушки, какие у нас есть, сегодня ночью поднять на вал и открыть огонь.

– Но, великий падишах, тащить пушки ночью на вал опасно.

– Опасно оговаривать султанов, вот что опасно!
– И Мурад в бешенстве рубанул саблей Махмуду-ага поперек груди.

Великий визирь упал, обливаясь кровью.

– Без панциря ходил, болван!

– Мурад отшвырнул саблю и окинул спокойным, трезвым взглядом своих пашей.

– Все пушки на вал! Как какую пушку поднимут, так пусть и палят. Пора побеспокоить сладкий сон персов… Найти тяжелые пушки, затерявшиеся в пути, и немедля сюда, под стены Багдада.

Сказал и пошел на расступившихся пашей вон иэ шатра, чтоб не видеть, как немые - верные султанские стражи - добьют великого визиря Махмуда-ага.

*

Засыпая, Мурад IV услыхал пушечную пальбу,

Глава четвертая

От непрерывной пальбы воздух звенел, дрожал, а может быть, это звенела и дрожала пустая, как пустой котел, голова. Божье небо, влажное, моросящее, нависло над злодейством, но люди сумели и тут отгородиться от бога, у них было свое небо, черное, смердящее: облака гари космами вздымались над горевшим Багдадом, пузырились столбы порохового дыма, их подпирали прыгающие на цепях пушки - вот уж псы так псы, в преисподней таких поискать.

Думать да горевать, страшиться и ждать смерти - с ума сойдешь: одно спасение - не видеть, не Слышать. Ткнут мордой в похлебку - хлебай, пхнут - топай, запрягут - тащи.

Жил Мехмед как во сне. Спрятал душу в коробочку и превратился в послушного ходячего чурбана - командиры на него нарадоваться не могли. А человеческого от Мехмеда одно осталось: смутная надежда, что когда-нибудь все это кончится.

И проснулся однажды Мехмед и чуть не заскулил по-псиному: душа из коробочки по капельке просочилась и на место встала.

Рожок заиграл тихонько.

Выскочил Мехмед из палатки: тишина, небо синее. Командиры на конях скачут, армия в полки строится. Опять загрохотали пушки, среди медного рева барабаны едва слышны, знамена и значки поднялись, и все пошло.

И что потом было - Мехмед толком и не видел и не понимал. Обливаясь потом, тащил он на горбу вместе с другими силачами огромную лестницу, со стен пылающими кусками падала смола. Лестницу поставили. По лестнице полезли люди. Очередь дошла до Мехмеда, но лестница вдруг отошла от стены, покачалась и, разломавшись, рухнула. Раздавленные люди орали, и Мехмед, не слушая приказа отходить, полез к стене и вытянул из груды тел того, кто орал больше всех, и попер его подальше от стены. Отходившие брели стадом, но навстречу им, сверкая оружием, со знаменами и лестницами шел новый отряд.

Оказалось, что Мехмед вытащил из свалки Хеким-ага, своего командира. За это Мехмеду пообещали награду, но не дали, покормили и отправили лезть на стену. И творилась жуткая эта кутерьма днем и ночью, шесть суток кряду, а на седьмой день Мехмед вдруг очутился рядом с дружком своим Му радом.

– И ты здесь!
– обрадовался кожевник.
– Не отставай от меня!
– и, дождавшись очереди, полез на стену. За шесть дней и ночей боя он научился видеть и слышать, чуять опасность и быть опасным.

Из-за спины молоденького янычара Мехмед проткнул копьем перса, и янычар прыгнул на стену, зарубив еще одного защитника. Было тесно. Третьего янычар схватил за крашеную бороду, а саблей по шее, словно это была не голова - кочан капусты. Янычар поднял голову перса на вытянутой руке, и в тот же миг ему тоже снесли голову. Живое тело сделало несколько шагов, о оба войска - турецкое и кызылбашское - это видели. Янычар с головой в одной руке и с саблей в другой врубился в гущу кызылбашей.

Персы в ужасе отпрянули. Мехмед, пронзая их копьем, встал на стене, и турки из-за его спины потекли ручейком. Ручей скоро превратился в реку, река в наводнение, и наводнение это ухнуло со стен на город. Гордый город Багдад пал.

В пылу битвы Мехмед забыл о Мураде и потом искал его, но не нашел, зато Мехмеда нашли и вручили ему фирман на владение тимаром.

– Элиф, ты слышишь, голубка!
– заорал Мехмед, потрясая кулачищами.
– Я тимариот! И я буду сипахием!

– Дошла моя просьба, - сказал Хеким-ага.
– Тебя наградили за спасение командира. Ты должен быть мне благодарен, и я бы на твоем месте отдал бы свою добычу.

– Бери!
– бросил Мехмед к ногам Хеким-ага узел с награбленным.
– Для Элиф у меня есть перстенек и золотые браслеты.

Над Багдадом стоял женский вопль: турки грабили.

От всеобщего грабежа на долю падишаха выпал чудовищный куш: 17 250 фунтов золота, 28 250 фунтов серебра, 200 фунтов жемчуга, 58 фунтов драгоценных камней, 1000 кусков лучшего шелка.

Послы Сефи I, явившись просить мира, поднесли турецкому падишаху 25 серебряных блюд, на которых лежали драгоценные камни, подарили сотню отборных рабов и триста лошадей: сто арабских, сто сирийских, сто молдавских. В ста китайского фарфора сосудах были поданы лучшие вина Персии.

Но какие драгоценности сравнятся с той жемчужиной, какую потребовал от послов победитель?

– Мне нужна Месопотамия с Багдадом и Басрой!

Начались переговоры, но переговоры эти Мурада не волновали: он получит то, что требует, чуть раньше или чуть позже.

Все его мысли были о доме. Дильрукеш, нежная, преданная Дильрукеш, золотое горлышко, алмазное слово, родила сына!

Радость к радости! Гонец от самой Дильрукеш прибыл в день взятия Багдада.

Бешено колотилось сердце, даже горло дергалось, но лицо у Мурада было тихое, отрешенное.

“О дражайшая Кёзем-султан, матушка-змея! Ты просчиталась. Твой сын вернется из похода на крыльях. У него есть наследник. О сын мой! Расти здоровеньким! Больное племя нынешних султанов должно выздороветь. Правят сами те, у кого ясная голова и упругие мышцы. Потому-то матушка, дражайшая Кёзем-султан, любит идиотов”.

И вдруг Мурад вспомнил о брате Баязиде. Оп так и встал перед глазами: румяный, веселый, хитрый… И тотчас погрезилась колыбелька: сыночек ручками-ножками сучит.

Ночью из ставки в Истамбул умчались гонцы: “Багдад взят! Во славу победоносного падишаха Мурада IV и великой Турецкой империи устроить в столице щедрый праздник и произвести салют. Суды приостановить, всех заключенных отпустить на свободу”. За гонцами в Истамбул той же ночью выехал бостанджи-паша. Султан Мурад поручил его скромности дело чрезвычайное и наитайнейшее.