Свадьбы
Шрифт:
Поздно вечером татарскими делами занялся и государь. В царевой комнате сидели князь Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, патриарх Иоасаф и сам Михаил Федорович.
Распоряжался в разговоре князь Черкасский, Шереметев грубоватые решения канцлера будто бы оглаживал только, а потом вдруг становилось ясно, Черкасский хотел, может быть, того же, да не теми средствами. Патриарх и государь молчали.
Аталыка Осана решили попугать: мол, ни корму тебе, ни питья - и под замок. Вымученные 1900 рублей надумали отдать, пусть хан видит: русский царь не мелочен, у него одна
Михаил Федорович, глядя в окошко, сказал, выслушав все это:
– Хорошо придумано. Спасибо вам за труды. Я со всем согласен, только вот 1900 рублей посылать хану не надо.
Как бы он на следующий год вдвое против этого не запросил.
– Великий государь… - начал Шереметев.
– Нет, нет!
– остановил его безвольным жестом Михаил Федорович.
– Так будет лучше, как я сказал… Иван Борисович, глянь-ка, у тебя глаза острые, не зарево ли?
– Зарево, государь.
– Это где же?..
– Должно быть, в Скороде, на Яузе.
– Господи помилуй!
– патриарх перекрестился.
– Опять Налейка горит.
– Вот уж воистину - Налейка!
– усмехнулся Шереметев.
– Где пьют, там и горит.
Пошли смотреть пожар. Поднялись на Ивана Великого.
Тревожно звякали колокола. Металось пламя, пламя захлестывали то ли тени, то ли клубы дыма. Слышался треск, плач, крик пожарных.
Горело в Москве часто, но такой пожар был событием.
– Всю слободу охватило!
– всплескивал руками патриарх.
– За грехи, на соборе мести требовали татарам, вот и наказаны.
Князь Черкасский ушел командовать стрельцами, на такой пожар нужно целое войско.
Федор Иванович Шереметев глядел на огонь набычась, молча. Михаил Федорович молился.
На колокольню забрался Морозов с царевичем Алексеем.
Патриарх обрадовался мальчику, положил ему на плечи руки и стал нашептывать поучения.
– За грехи все это. Стрелецкая слобода горит, там ведь пьяницы все. Вот господь и наказал.
– Дальше бы хоть не пошло!
– вздохнул государь.
– Узнать надо, унимают пожар или нет?
Узнавать пошел Шереметев.
Вскоре на колокольню поднялся перепачканный свежей сажею, в прожженной одежде боярин Никита Иванович Романов.
– Государь, дороги огню нет. Дома вокруг пожара разобрали,
– Люди не погорели?
– Самая малость, государь. Но по миру многие пойдут.
– За грехи все это!
– настойчиво повторил патриарх, мрачно косясь на одежды Никиты Ивановича.
Романов был в излюбленном немецком платье, статный, ловкий.
Глянул на патриарха - знал, как не любит отче заморское, - усмехнулся и пошел по кругу.
– На погорельцев.
Государь снял с пальца перстень, Алексей зыркнул на отца, на воспитателя глазенками и сбросил с плеч расшитый золотом кафтанчик.
– Молодец!
– похвалил Никита Иванович.
– Бог тебя не забудет, отрок!
– патриарх благословил царевича, хотел еще что-то сказать, но шапка была перед ним. Расстегнул мантию, снял с груди крошечный крестик и, чтоб кто чего не подумал, опуская крестик в шапку, сказал:
–
Золотой, на золотой цепочке!Оглядел прогоревшую одежду князя, покрестился.
– Слава богу! Погибло поганое платье хорошего боярина.
Никита Иванович улыбнулся и шепнул Иоасафу:
– Ваше святейшество, у меня еще две смены есть.
– Знаю, сын мой, знаю.
Наутро Никита Иванович был у царя по делам погорельцев и заодно сообщил:
– Мой дом вдали от пожара, да пока я чужое добро спасал, свое проморгал. В подголовнике деньги лежали - так денег воры не взяли, а вот сундучок с моим немецким платьем унесли.
– Диво!
– царь маленько глаза потаращил да и сощурил их тотчас, вспомнил вчерашний разговор патриарха с боярином.
“Неужто?” - подумал и посмеялся про себя.
В слободке Налейка стучали топоры. В Царьгороде за белой стеной с утра шум, здесь погорельцы, торгуясь до темных кругов в глазах, покупали: кто срубы, кто готовые разборные избы - и везли к своему пепелищу строиться ваново.
Глава седьмая
По Москве ехали донские казаки. Прибыло очередное посольство. Впереди, вслед за приставом, который указывал дорогу, бывший атаман Войска Донского, победитель турок в Азове, герой Михаил Татаринов. Перед въездом в стольный град Михаил накинул поверх казачьего зипуна шитую золотом турецкую шубу, к шапке своей казачьей прицепил алмазное перышко - знай наших!
Седло на черном как ночь скакуне рассыпало алмазные брызги. Даже на шпорах у Татаринова сверкали алмазы.
Все это атаман напялил на себя и на коня своего не ради одного тщеславия. Показать Москве хотели казаки, сколь велика и великолепна добыча, взятая в Азове, грех не принять московскому царю под могучую руку столь богатый город.
Рядом с Татариновым ехал Саим-мурза, сын царька больших ногаев Иштерека.
Большие ногаи бежали из-под власти тихого кровопийцы хана Бегадыра. Стены Азова - для них крепкие стены. Казаки в обиду не дадут. И степи за Азовом привольные, травяные.
Мурзы Больших и Малых ногаев, предавшие Бегадыра, - немалый козырь казаков. Пора, великий государь, сменить гнев на милость. Думай, государь. Возьми город, пока не поздно.
Казакам отвели доброе подворье в Ордынской слободе. На московское житье отпустили содержание не скудное. Атаману на день десять денег, три чарки вина, две кружки меду и две кружки пива. Есаулу и казакам - по восемь денег, по две чарки вина и по кружке меда и пива.
В Посольском приказе Михаила Татаринова и его станицу принимал сам Федор Иванович Шереметев и думный дьяк Федор Лихачев.
Шереметев спросил о здоровье войскового атамана, о дороге: не труден ли был путь?
Атаман, в свой черед, спросил о здоровье государя, государыни, царевича и царевен и о его, боярина Федора Ивановича, здоровье, потом подарки пошли.
Семеро казаков принесли ковер, стали разворачивать - до конца не развернули: палата мала.
– Такого небось и у самого султана нет!
– польщенный, воскликнул Шереметев.
– А может, и нет, - согласился Татаринов.
– Я за свою жизнь во многие турецкие города хаживал, а такого большого ковра не встречал.