Свадьбы
Шрифт:
Солнце закатилось, вечер потускнел. Государь встал:
– Идемте на молитву, дети!
*
С 1 августа начинался Успенский пост, и праздничная трапеза у царя была постная. В тот день на трапезу Михаил Федорович пригласил патриарха Иоасафа, боярина Федора Ивановича Шереметева, стольников Никиту Ивановича Одоевского и Никиту Ивановича Романова, обоих Морозовых, Бориса и Глеба.
На трапезу Одоевский шел вместе с Борисом Ивановичем. Трапеза была малая, но дорогая - в комнатах у царя.
Проходя через какие-то сени, Одоевский и Морозов вдруг
Дюжий дворцовый мужик сидел верхом на собаке, зажимая под мышкой собачью пасть. Рядом на коленках стоял царевич Иоанн и молотком лупил по гвоздю, прибивая к полу собачью лапу. Одоевский вырвал у царевича молоток и молотком - мужику промеж лопаток.
– Очумел? А ну! Чтобы пса этого и духу не было здесь!
Повернулся к Иоанну. Царевич внимательными взрослыми глазами глядел на Одоевского.
“Запоминает”, - у стольника даже ладони вспотели.
Молча поклонился царственному ребенку, вернул ему молоток и твердо сказал:
– Собака - божья тварь, царевич.
– Бояре - тоже божьи…
“Какое у него белое, неживое лицо”, - сказал себе Одоевский, вздрагивая спиною.
Вышли из комнаты мимо стоящего на пороге Морозова. На одном из переходов, возле окна, Одоевский остановился и посмотрел в глаза боярину.
– Твой должен быть царем! Твой!
– Мой и будет. Он - старший, - спокойно ответил Борис Иванович.
Одоевский покрутил головой, сбрасывая наваждение.
– Мутит!
*
Подали пироги с капустой, с грибами, с репой… Запивали пироги коричневым пивом, а на сладкое принесли свежий малиновый мед.
– Медок у меня Евдокия Лукьяновна сама ставила!
– с удовольствием похвастал Михаил Федорович.
Он первым отведал меда и был счастлив, что любимое его питье удалось.
– Нежно, аки… - прыткий Одоевский запнулся, не находя сразу превосходного слова, - аки облако неземное.
Колючий Никита Романов усмехнулся: “Ишь ты, облако неземное”, - но вслух съязвить не посмел, да и хорошо сделал. Государь похвалу принял:
– Истинно сказано, как облако неземное. Тает ведь во рту!
– Тает!
– согласился Шереметев и хитро пощурился то одним, то другим глазом.
– Секрета, государь, не скажешь?
– А чего не сказать, скажу. Заливай малину водой, дай постоять два дня, чтобы вода у ягоды силу и вкус переняла. А потом клади мед! На кружку меда - три кружки малиновой воды. Опусти поджаренный белый каравай в питье, дрожжи. Как забродит - хлеб долой. Бродить меду надо дня четыре, а то и пять. Потом - в холод, оттянуть дрожжи - и пей на здоровье.
– А коренья-то какие Евдокия Лукьяновна кладет?
– задал главный вопрос Шереметев.
– Государь рассмеялся.
– Гвоздику да корицу… А еще - сами отгадайте!
– Какую-нибудь восточную травку?
– спросил Одоевский.
– Лепестки роз! А ведь моя затея! А ну, говорю, Евдокия Лукьяновна, положи-ка в мед розовых лепестков. Розы в этом году удались духмяные…
От них-то и нега, облако неземное! Истинно,– Вот бы государыня смилостивилась да и научила бы наших боярынь уму-разуму!
– громко повздыхал Борис Иванович Морозов.
– Евдокия Лукьяновна секретов не держит!
– откликнулся государь горячо, - Присылайте к ней боярынь. И квасы ставить научит, и розовых лепестков даст.
– Государыня у нас ангел, - вставил свое патриаршее слово уже успевший вздремнуть за столом старенький патриарх Иоасаф.
– Я молюсь за нее.
– Спасибо тебе, святой наш отче!
– Михаил Федорович был нынче и шумен и резв.
– Я ведь их, отче, неспроста медом побаловал. Коли желают домашнего благоухания, пусть розы разводят. Я покуда не жадный, дам отростков.
– Слава тебе, государь!
– разом грянули бояре да стольники.
– Слава тебе, государь. За думы твои про нас, холопов твоих!
– это забежал вперед Борис Морозов.
– Слава тебе, государь, за доброту твою неизреченную!
– это кинулся догонять друга Одоевский.
– Ты и о духе нашем скверном не забыл. Гонишь луковый дух из наших домов, как Иисус гнал из храма фарисеев, - краснея и торопясь, сложно завернул Глеб Морозов.
– У государя до каждого из нас есть и время и дело. Нам бы так-то, - мудро и горестно молвил Шереметев, недовольный прыткостью молодежи.
Все государя похвалили, один Никита Иваныч Романов промолчал.
У пего в саду свои розы, и сам он, как и Михаил, - Романов. Незачем прытким быть!
Государь заметил это. Тихонько вздохнул: по пустякам люди гордыне предаются. Сказал:
– Спасибо вам всем на добром слове, а тебе, Федор Иванович, коли мед и вправду понравился, еще и сверх того. Сам знаешь, о чем говорю.
И засмеялся хорошо. И все засмеялись, знали нехитрую тайну: за супругу, за Евдокию Лукьяновну государь Шереметева добрым словом повеличал.
Патриарх Иоасаф снова встрепенулся и складно и скучно заговорил о любви человеческой и божеской.
Под успокоительное патриаршее шамканье государь отчалил свою лодочку от нынешнего берега и поплыл, поплыл, норовя угодить в старое русло, уводящее к истокам домашнего счастья.
…Свадьбу с Евдокией Лукьяновной играли зимой, в Грановитой палате.
5 февраля 1626 года благовещенский поп Максим обвенчал рабов божьих Михаила да Евдокию…
“Господи, вот оно ведь как человеческое всесильно в человеке!..
– думал государь.
– Не церковные торжества вспоминаются, иное…”
После третьей ествы, как поставили перед новобрачными куря верченое… И сейчас вспомнить жарко - взял он под столом Евдокиюшку за руку. А Евдокиюшка задрожала вдруг. И у него-то у самого кровь забухала.
Большой государев дружка Дмитрий Мистрюкович Черкасский снял того куря со стола, положил на скатерть, а к нему - перепечею с солонкой, завернул скатерть и в сенник понес, Федору Ивановичу Шереметеву. Шереметев и на этой свадьбе постели стлал. А уж медленно-то все совершалось, хоть караул крнчи.