Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Серебров сполоснул шайки, разбавил воду для мытья и еще раз, напугав Алексея, неожиданно плеснул на цаменку. Та сердито отплюнулась. Опять Алексея прижала к полку нестерпимая жара.

— Умру. Ты что, сжечь меня хочешь?! — взмолился Алексей и сполз на пол. Руки судорожно искали таз с водой. Но вода не остудила зноя. Подобравшись на четвереньках к двери, он приоткрыл ее и хватил глоток спасительного свежего воздуха. Этот воздух был, как родниковая вода, он пил его.

Серебров вовсе осатанел и снова поддал пару, потом, забравшись на полок, лихо покрикивая, начал сечь себя веником. Вот так, Алексей Егорыч!

Спустившись с полка, он сказал, что заправские парильщики в заправской бане должны топтать друг друга ногами, тогда придет настоящая истома, а потом ни с чем не сравненное облегчение души и тела. Алексей ухнул шайку воды на пол, блаженно распластался: топчи.

Серебров мял Алексею руками бока и действительно ходил ногами по спине. Когда Алексей красный, как новорожденный, с ощущением ангельской легкости и чистоты в теле и мыслях опрокинул на себя таз воды, пришла очередь топтать Гарьку. Алексей жалостливо посмотрел на жилистого, но по сравнению с ним все-таки щуплого друга и сказал, что дарует ему жизнь, топтать не будет. Серебров сердито орал, требуя, чтобы Алексей прошелся по нему, и тот попробовал крепость Гарькиных костей.

Дымящийся паром, разомлевший и умиротворенный, с ощущением необыкновенного сочетания легкости и усталости Алексей сидел в предбаннике и разглагольствовал о том, что он понял, в чем мудрость жизни: жить в деревне, мыться в такой вот бане, работать до одури на комбайне. На шее у него болталось вышитое крестиком холщовое полотенце, в бидоне стоял квас. Алексей промокал грудь полотенцем, пил шибающий в нос покарюшкински порный квас и чувствовал себя довольным жизнью человеком.

Серебров был сегодня какой-то взвинченный, не сиделось ему на скамейке. Ходил, пробовал насвистывать, задавал эдакие туманные вопросы:

— Ну, вот скажи мне, мудрец, что значит для тебя любовь к женщине? — выспрашивал он Алексея.

— Ну, не знаю, — озадачился Алексей. — Я ведь не спец, по-моему, это высочайшее из чувств, недаром вся поэзия взошла на любви…

— Ну, это по теории, — перебил его Серебров. — Это филология. А в жизни? Вот для меня любовь — мука. Лучше, наверное, так, без обязательств: встретились и разошлись, на паритетных началах, — проговорил Серебров и смолк, увидев по глазам Алексея, что тот его сейчас обругает.

— Да-а, — протянул Алексей. — Ну, а зачем под похоть подводить теорию?

Серебров не ответил. Они снова пошли в баню, и когда из-за пара не стало видно лица, Серебров проговорил сердитым, сдавленным голосом:

— Наверное, я говорил ерунду, но знаешь, Леша, ведь Танечка моя дочь. Ты дочь мою нес.

У Алексея замер занесенный в руке веник.

— Твоя дочь у Веры Николаевны? — спросил он, не понимая.

— Моя, — сказал Серебров. — Я боялся тебе сказать сразу, а теперь решил. Я, наверное, большой подлец, но это так.

Алексей бросил веник, выплеснул на себя шайку воды и, заикаясь от подступившего вдруг волнения, повторил:

— Твоя родная дочь?

— Моя родная.

— Но как же так? — Алексей растерянно сел на скамейку.

— Так получилось. Жизнь — не киносъемка, в ней дублей не бывает, — трудно проговорил Серебров из тумана, висящего над полком. — Так получилось вот, что есть у меня дочь.

Алексея рассердила эта расхожая фраза о дублях.

— А что же ты… Почему ты не женился? Ты для кого себя бережешь, для Надьки, что ли? — бросил он с презрением.

— Просто так получилось, что не мог я жениться. С Огородовым мы враги… — вырвалось у Сереброва. — Ты же знаешь, что это за фрукт.

Алексей знал, но слова друга не убедили его, он встал, навел в таз воды, поболтал в ней рукой.

— В общем-то это ведь подлость, — проговорил он наконец. — Ради тебя человек пошел на позор. Значит, она любила так, как никто тебя не любил и, может быть, никогда не полюбит. Определенно, Вера Николаевна — человек самоотверженный. Ты понимаешь?

Они забыли париться и молча сидели в предбаннике.

— С легким паром, парнечки! — заглянув к ним, бодренько крикнул дядя Митя, уже с порога заиграл «Прохожую» Ваня, понимающий, что помазкинская хваленая баня должна быть по всем правилам, с музыкой и песнями, чтобы его друг и однодеревенец Алексей Рыжов запомнил ее надолго. Алексей и Серебров вроде и слушали гармонь, и не хуже, чем обычно, пел дядя Митя, а беззаботность в этот день так и не спустилась на их души.

СОПЕРНИКИ

Осторожно подходила весна, долго по утрам примораживало: не знаешь, надевать ли привычную шапку или уже можно щеголять в берете. Днем мороз отпускал, и дорога растекалась грязью и ручьями. Серебров, прыгая через рваные мерзлые колеи, бежал каждое утро в мастерские, на машинный двор, где шла регулировка сеялок. Вот-вот потянет теплом, окончательно оголится от снега земля, и Федор Проклович Крахмалев на высоких местах, веретеях, затеет сев, а сеялки не готовы. Нет семяпроводов, и мчится Серебров в «Сельхозтехнику», христом-богом молит Ольгина, чтоб пожалел и дал их. А потом вдруг срочный маркеловский приказ:

— Жми, Гарольд Станиславович, за универсальными прикатывателями. Говорят, штука хорошая, хоть один выпроси у Чувашова.

И Серебров ехал в Тебеньки к Чувашову, просил прикатыватель. Но и в самые занятые дни выкраивал он часок, чтоб заглянуть в крутенскую больницу к дочери.

Нянечки привыкли к появлению Сереброва и охотно передавали гостинцы, иногда пускали в палату. У Сереброва что-то начинало теснить в груди, когда он видел Танечкино бледное личико с подвижными бровками, тянущиеся к нему ручонки.

Веру эти визиты сердили. Сначала она молча, с неодобрением терпела Сереброва, а однажды, встретив в больничной калитке, обрезала решительно и непримиримо:

— Вот что, Гарольд Станиславович, хватит. Больше не ходи. Танечка лепечет о тебе, а мне это не надо. Понимаешь? Ни к чему это, — и с мольбой прижала к груди руки.

Сереброву хотелось ласково взять эти руки в свои, но он не решился. В Вериных глазах стояло страдание, в голосе звучали досада и боль. Вот-вот прорвется слеза.

— Чем тебе из Ильинского ездить в такую даль, я по пути заскочу, — с показной успокаивающей простоватостью говорил Серебров. — Я ведь каждый день бываю в Крутенке.