Свечи на ветру

— Дерьмо, а не бизнес, если за год всего-навсего семь-восемь смертей. У нас, в Америке, счет идет на тысячи.

— Тысячи мертвых за год?

— За день, — сказал Майкл.

В отличие от брата Бернар хранил глубокое молчание. Только при виде вырытой могилы коротко бросил:

— Ол райт!

Я спрыгнул вниз, и Майкл бережно подал мне железный сундучок с пеплом.

— Гуд бай, фазе, — сказал он.

Я вмуровал ящик в холодную глину, поднялся наверх и широкими гребками стал засыпать яму.

Близнецы не спускали глаз с лопаты и, когда я кончил работу, поклонились желтому бугорку, отороченному снегом.

— Браво, — похвалил меня Майкл. — Ты настоящий мастер. Сколько ты берешь за одну яму?

Я не нашелся, что ответить. Никогда еще мне не приходилось иметь дело с пеплом, заключенным в железную шкатулку. Меня удручала спокойная деловитость братьев, и единственное, о чем я мечтал, это, чтобы они поскорей оставили кладбище.

— Ничего мне от вас не надо, — сказал я и вскинул лопату.

— Ничего? — вытаращил на меня свои голубые американские глаза Майкл. — Ты слышишь, Бернар? Ему ничего от нас не надо.

Бернара нельзя было выманить из молчания, как мышь из норки.

— Братья Шнейдер ничего не делают даром и не любят, когда для них делают даром. Делать даром — значит, делать скверно, — проворчал Майкл. — Сколько с нас? Пять? Десять? Пятьдесят?

— Пятьдесят, — выпалил я, чтобы Майкл не подумал, будто я делаю скверно.

— Получай, — Майкл вытащил бумажник и стал отсчитывать деньги, — пятьдесят долларов. Я хочу, чтобы ты посадил на могиле моего отца Ешуа какие-нибудь флауэз. Цветы.

— Не будет никаких флауэз, — сказал я.

— Почему? — опешил Майкл.

— Цветы — грех.

— Ты слышишь, Бернар, цветы — это грех!

Бернар ничего не ответил брату. Он только поднял воротник своего клетчатого пальто и поежился.

— Все у вас не так, как у людей, — заметил Майкл. — А если я договорюсь насчет флауэз с раввином.

— Все равно, — сказал я. — Нельзя их ни сажать, ни приносить. Они должны сами вырасти.

— Ты слышишь, Бернар, они должны сами вырасти. А я думал: деньги — это все.

— Может быть, все, — сказал я. — Но не на еврейском кладбище. И потом разве можно украшать смерть?

Я отвез братьев к раввину и вернулся домой настоящим богачом. Шутка сказать — пятьдесят американских долларов. Другой на моем месте запел бы от радости или кинулся бы в синагогу, чтобы воздать благодарность господу за то, что, кроме обыкновенных евреев, он создал еще и американских. А я, счастливчик, печально сидел за столом и грустными глазами рассматривал хрустящие бумажки с изображением тощего господина, заросшего патлами и удивительно похожего на чахоточника Генеха Рапопорта. Тут же, неподалеку, лежала фотография, подаренная мне в избе Виктораса, и мой взгляд то и дело перескакивал с волосатого господина на моего отца Саула, и иногда мне казалось, будто не волосатый господин, а он с забинтованной головой и винтовкой нарисован на чужих деньгах.

И еще я думал о лошади. За последние два месяца она как-то странно отощала, у нее ввалились бока, и в глазах-сажалках догорающей субботней свечой пламенело отчаяние, хотя не за горами была весна, как всегда сулившая больше радости скотине, чем человеку.

Надо отвести ее к Апполинариюсу, нашему местечковому ветеринару, пусть посмотрит, думал я, прикидывая в уме, как мне лучше распорядиться со свалившимся на мою голову состоянием.

Прежде всего отправлюсь в мануфактурную лавку к Ниссону Гольдшмидту, выберу приличный — хорошо бы в полоску, как у Ассира Гилельса — материал, отнесу к нашему лучшему портному Бенце Когану, тому самому, чей сын — за равенство всех народов и всеобщую справедливость, и он мне к весне, не раньше, сошьет пальто — первое пальто в моей жизни.

Конечно, я не собираюсь щеголять в нем каждый день, как Ассир, и даже не на все праздники надевать, не такой я франт, но разок-другой покрасоваться — сам бог велел.

Бабушка уверяла, будто я писаный красавец и очень — как две капли воды! — похож на юного Моисея, спасшего еврейский народ от неминуемой погибели. Где бабушка видела юного Моисея-спасителя, никто в местечке не знал. Но раз сказано — похож, значит — похож.

Особенно старуха набивала цену моим глазам. Глаза моего Даниила, говорила она, — это два черных солнца, со звездами их и сравнивать-то грех. Звезды — у ваших детей, а у моего — солнца! А волосы, какие у него волосы! Они вьются, как виноградная лоза на земле обетованной, и все соглашались, ибо ни один — даже самый отъявленный умник — не видел ни юного, ни престарелого Моисея, ни земли обетованной и уж тем паче виноградной лозы: не завозить же ее для порки из такой дали.

Американские доллары могли бы сгодиться и на покупку надела за кладбищенской оградой, не того, где лежат висельники и сумасшедшие, а того, на котором скоро будет построена казарма. Откровенно говоря, я со дня на день ждал, когда приедут строители и закипит работа, но, к счастью Иосифа, ни военные, ни цивильные пока не появлялись. Может быть, стройка начнется весной, а может быть, дело и вовсе разладилось.

Казарма, будь она построена в другом месте, украсила бы наше местечко. Поутру над ним перекатывался бы звук военной трубы, играющей побудку, солдаты беспрестанно поднимали бы на плацу ногу, и местечковые мальчишки глазели бы на них с косогора, надувая при каждом взмахе сапога щеки и непотребно выпуская изо рта воздух.

Когда я был маленький, я ездил с бабушкой в пограничный город, где служил в кавалерии мой дядя — брат покойной матери. Он подъехал к бабушке на вороном коне и отдал ей честь. Но старуха на него почему-то ужасно обиделась. Зачем она к нему ездила, не знаю, но я запомнил высокое серое здание казармы, учебный плац, красивых коней с лоснящимися бархатными боками и моего дядю, длинноногого, привставшего в стремени, в начищенных до блеска сапогах со шпорами, единственного еврея, попавшего из нашего местечка в уланы. Там же, в пограничном городе, он соблазнил дочь местного учителя, женился на ней и принял звучную и грозную фамилию — Вилкас [1] .

1

Вилкас — волк (лит.).

С тех пор бабушка люто ненавидела кавалерию, как будто нельзя жениться, служа в пехоте.

— Сегодня — кавалерист, завтра — выкрест, — утверждала бабушка.

А что бы она сказала о младшем лейтенанте Когане?

Встреча с ним только разбередила мне душу. Нет, нет, я не завидовал ему, но что-то тянуло меня туда, в пущу, где с утра до вечера по просекам проносятся тяжелые танки. Мне хотелось договорить с ним до конца без спешки, выяснить, как они там, в Тобольске, живут, и что вообще творится на белом свете.

Младший лейтенант Коган мог бы мне, например, растолковать, почему еврей — а ведь хозяин мебельной фабрики господин Пьянко что ни на есть настоящий еврей — бежит от другого еврея, такого же, как он — разве шлем имеет значение?

Правда, до того как я сошью себе пальто, до того как выясню, зачем сюда пришел со своим танком младший лейтенант Коган, мне непременно надо съездить в город, в Еврейскую больницу к Иосифу.

Я не стал бы мешкать ни минуты, если бы мог на кого-нибудь оставить кладбище, заснеженную избу, над которой, как перст господень, стынет продымленная труба, отощавшую лошадь, нуждающуюся в помощи не меньше, чем могильщик. Пранас работает на фабрике, не станешь же ждать, пока они там объявят забастовку. Служка Хаим не вылазит из молельни: вдруг господь бог вздумает нас осчастливить, а в синагоге ни души. Нет, служка ни за что не согласится ночевать на кладбище.