Свечи на ветру

Я догнал Авигдора и усадил за стол, рядом с Юдифь, где стояла перевязанная бечевкой коробка и большой водяной лилией желтела шапочка.

— Что в коробке? — подзадорила меня Юдифь.

— Все равно не угадаю.

— Что?

— Не знаю.

— У тебя совершенно нет фантазии. А еще Роден! Ну, что ты хотел бы иметь?

— Что бы я хотел иметь? Многое.

— Например.

— Маму… бабушку.

— Я спрашиваю про вещи, — тихо сказала Юдифь.

— А вещи мне не нужны.

Может, в коробке кисточки и краски?

— Я принесла тебе подарок, — торжественно объявила Юдифь и стала развязывать бечевку. — Ко дню рождения.

— Мой день рождения в мае, — сказал я, глядя на быстрые и нежные пальцы Юдифь.

— Замечательно! — сказала она, не спеша открывать коробку. — В мае столько цветов! И птицы поют. О чем они поют, ты знаешь?

— О весне, — сказал я.

— Нет, — сказал Юдифь. — Птицы всегда поют об одном и том же. Правда? — обратилась она к Авигдору.

И он закивал головой.

Он сидел за столом в Иосифовом тулупе и смотрел на нас из какой-то дальней дали, в которой он, молодой и красивый, все слышал: и пение птиц, и шум листвы, и осторожный пружинистый шаг зверя. В его глазах роились слова, выстраданные и точные, и в наступившей тишине каждое из них звучало ясно и предостерегающе. Весь его вид как бы говорил о быстротечности радости, длящейся не десять лет, а одну-две весны, от силы, потом замолкают птицы, опадает листва и зверь уходит умирать в чащу.

— Он что, от роду немой? — спросила Юдифь, раскрыв коробку.

— На него обвалилась балка, когда в местечке строили мебельную фабрику.

— Тогда он не забыл, о чем поют птицы. Вот твой подарок, — Юдифь вынула из коробки коньки и ботинки.

— Ну зачем вы? — только и выдавил я, ошеломленный.

Счастливый Авигдор осторожно погладил блестящую поверхность коньков и улыбнулся не блаженной улыбкой, а совсем по-другому, так, как улыбается человек, присутствующий при рождении еще одной — давно известной миру — тайны.

— Спасибо, — сказал я и опустил голову. Мне было хорошо и стыдно, и я не хотел, чтобы об этом знали другие — даже если они глухи и немы.

— Вам пора домой, Авигдор, — сказал я.

— Зачем ты его гонишь? Мне нравится сидеть с ним. Люди так редко молчат.

— Но он сегодня молчит по-особенному. Я все слышу.

— Что ты слышишь?

— Слышу, и все. Пойдемте, я лучше покажу вам наше кладбище.

Сидеть за столом становилось невмоготу.

— А я не утону в сугробах?

— Не утонете.

— Называй меня на «ты», — попросила Юдифь. — А то я себя чувствую моей мамой. А мама у меня важная и старая. Как твоя солонка. Я знаю: папа страдает, но я ему нисколько не сочувствую.

— От чего страдает?

— От чего? — Юдифь на минуту задумалась. — Просто он ее не любит. — Она встала от стола, нахлобучила шапочку.

Встал и Авигдор.

— Это длинная история, — промолвила она, когда мы все втроем вышли во двор. — Вкратце все выглядит так: папины деньги были на десять лет моложе маминых. Но раввин обвенчал их, и деньги отправились спать. Четыре первых года деньги рожали на свет деньги, потом родили меня.

Юдифь внезапно осеклась, как будто поперхнулась снегом.

Мы стояли и ждали, пока глухонемой Авигдор переловит в сарае кур, которые неистово кудахтали и тыкались в промерзшие стены.

От Юдифь исходило какое-то пряное благоухание, и у меня кружилась голова, как в детстве, на пасху, когда дед подносил мне чарку медовой настойки, и от нее вся изба кувыркалась в воздухе, словно голубь перевертыш.

Никого, говорила бабушка, не минует смерть, но никого не минует и любовь. Разве любовь, думал я, не похожа на пасху. Сидишь за столом, и все у тебя внутри переворачивается, не от хмеля, а от сладкой, почти блаженной причастности к празднику. Так и кажется, будто в тебе расцвела белая-белая яблоня, осыпающий цвет на твой стол, на твое вино и на всю необозримую землю.

— Я буду приходить к тебе каждый день, — сказала Юдифь.

— Приходи, — сказал я.

— Я буду учить тебя, — сказала Юдифь.

— Учи, — сказал я.

— Мне хочется быть кому-то полезной. Я хочу кого-то в жизни любить.

— Люби, — сказал я так тихо, что сам едва расслышал.

Глухонемой наконец стреножил кур, сунул их за пазуху Иосифова тулупа и вывалился из сарая.

— Окончу гимназию и уеду, — сказала Юдифь.

— Куда? — сжалось у меня сердце.

— Куда-нибудь, — ответила она.

— А разве человек не может быть счастливым на одном месте? Почему его все время кидает то туда, то сюда?

— Не знаю, — сказала Юдифь.

— Посмотри на эти сосны! Их и дождь сечет, и стужа обжигает, и вороны гадят на них. Но они стоят и все.

— Человек — не дерево, — сказала Юдифь.

— Жаль, — сказал я. — Когда-то мне хотелось стать птицей, а сейчас я хотел бы стать деревом. И чтобы все мои близкие стали деревьями. Может, тогда кончатся наши странствия и кочевья.

— Ты неглупый парень, Даниил. Тебя кто-нибудь до меня учил?

— Генех Рапопорт. Но он повесился.

— Потому что ты был плохим учеником?

Юдифь рассмеялась.

— Мне пора домой, — сказала она.

— Я провожу тебя.

— Проводи.

Мы шли по укатанной санями дороге, и я по-прежнему чувствовал струившееся от Юдифь благоухание, и у меня кружилась голова, непокрытая, с вьющимися, как виноградная лоза, волосами, и в ушах — для них бабушка не нашла сравнения! — звучало: «Я хочу кого-то в жизни любить! Я хочу кого-то в жизни любить!»

Небо прояснилось, и зимнее солнце брызнуло лучами, как раскаленный кусок железа искрами под кувалдой кузнеца Юстинаса.

— А на коньки ты зря потратилась, — сказал я. — Все равно я не буду кататься.

— Не бойся, — сказала Юдифь. — Больше Ассир тебя не разует. Мясник приставил к нему сторожа. Ну, того самого, кто гасит у нас по субботам свечи.

— Йонаса?

— Наверно, Йонаса. Заперли Ассира и ключ в бумажник положили. Бедняга! Представляешь, они собирались с Кристиной тайком уехать в город. Но их выдал приказчик скобяной лавки.

— Рувим Столярчик?

— Ассир ходил к нему одалживать деньги.

— Неужели? — не выдал я сына мясника, наконец смекнув, почему он не явился за долларами.

— Мы с тобой удерем нищими, — промолвила она. — Встанем пораньше и отправимся пешком. Потом встретим повозку… Потом полетим!

— Как полетим?

— Обыкновенно. На крыльях. Любовь, она крылатая, — сказала Юдифь и изобразила руками два крыла. — Полетим?

Я подавленно молчал.

— Ты же бывшая птица! Что тебе стоит? — процедила она сквозь зубы, и меня поразил ее тон, насмешливый, высокомерный, почти грубый.