Свечи на ветру

Завтра четверг. Завтра примерка. На кой черт мне это пальто, если от меня всю жизнь будет разить овчиной?

Всю ночь я не смыкал глаз, но под утро, разморенный усталостью, уснул и проспал до самого обеда.

В избе под бревенчатым потолком все еще горела керосиновая лампа. При свете дня ее тусклое мерцание казалось особенно жалким, и я задул ее, как свои мечты о Юдифь. Ну кто я для нее, чтобы на что-то рассчитывать? Юный Моисей? Побег на древе израилевом?

Наспех похлебав вчерашней баланды, я прошел в сарай, напоил лошадь, задал ей сена, передал прощальный привет от Иосифа и через пущу, напрямик, потопал в местечко.

Я шел по широкой, проложенной танками колее и поглядывал вверх, на заснеженные сосны.

Почему, думал я, один человек приходит на свет в Тобольске, другой в Америке, третий родится еще в каком-нибудь месте? Мог же я родиться в далеком сибирском городе, где нет еврейского кладбища?

Я вдруг представил, как подкатываю к дому Гутмана на танке свататься, как открываю люк и соскакиваю на землю, как на порог выходит бабушка Юдифь со стеклянным мотыльком на носу.

— Вам кого, молодой человек? — спрашивает старуха.

И я отвечаю:

— Юдифь.

И Юдифь выходит, и я подсаживаю ее в танк, и увожу ее в пущу…

Шутка сказать — собственный танк! Может, не так прибыльно, как мясная лавка, но зато внушительно.

Нет, танка у меня не будет.

И Юдифь не будет.

Был четверг, и судьба вместо танкиста Когана сулила мне встречу с Коганом-портным.

Четверг в местечке необыкновенный день. Банный. А большего любителя попариться и похлестать себя веником, чем реб Бенце, не найти.

По четвергам портной сгоняет вес, смотрит на пол бани и говорит:

— Осторожно! Не поскользнитесь! Разве вы не видите — мой жир течет.

Как только я вошел к портному Бенце Когану, наш новый местечковый полицейский Туткус плотно закрыл за мной двери.

Кроме Туткуса, тут были еще господин пристав и двое понятых — гончар и знаток талмуда Мендель Шварц, а также хозяин мануфактурной лавки Ниссон Гольдшмидт, который помог мне выбрать материал на пальто.

В углу на длинной скамье сидели Пинхос и Пятрас. Рядом с ними попыхивал трубкой высокий мужчина в штатской одежде, не скрывавшей его военной выправки.

Господин пристав и Туткус рылись в комоде, выбрасывая оттуда скатерти, занавески, исподнее белье.

— Господин пристав, — тихо сказал Бенце Коган, — позвольте вас спросить: что вы ищете в моем доме? Если исподнее белье, то, уверяю Вас, оно для вас слишком велико. Честное слово портного.

Господин пристав не удостоил его ответа. Он по-прежнему рылся в комоде, и его движения становились с каждой минутой все быстрее, словно пламя лизало стены.

Я стоял посреди избы и не знал, что делать.

— Кто он такой? — спросил у всех мужчина с трубкой.

— Лучше его не знать, — ответил портной Бенце Коган.

— Почему? — мужчина выскреб из трубки остатки табака.

— Он наш могильщик, — пояснил Бенце Коган. — Пришел на примерку. Я шью ему пальто. Господин Гольдшмидт может подтвердить.

Но хозяин мануфактурной лавки даже рта не раскрыл.

— Парень нас закапывает, — произнес Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Вот его пальто, — оживился портной.

Мужчина с трубкой недоверчиво покосился на пальто, и его большие глаза стали еще задумчивей.

— Если можно, я ему примерю, — зачастил портной, борясь с собственным страхом. — Вы работаете, и я не привык стоять без дела.

Подмастерье Пятрас крякнул и заморгал белесыми ресницами.

— Примеряйте, — разрешил мужчина с трубкой.

— Благодарствую, — воспрял духом Бенце Коган. — Подойди поближе, Даниил!

Он накинул на меня пальто, отошел в сторону, глянул на свою работу, на господина пристава, на Туткуса и спросил у всех, как спрашивал мужчина с трубкой:

— Ну как?

— Неплохо, — сказал подмастерье Пятрас.

— Правое плечо тянет, — заметил Пинхос.

— Вам нельзя разговаривать, — одернул его мужчина с трубкой.

Обыск затягивался.

Хозяин мануфактурной лавки Ниссон Гольдшмидт томился и зевал.

Гончар и знаток талмуда Мендель Шварц ковырял пальцем в носу с такой старательностью, словно в одной из ноздрей, заросших седыми волосами, был спрятан клад.

— Следующая примерка в понедельник, — сказал портной. — Правое плечо и впрямь тянет. Ты свободен, Даниил.

— Уж вы нас извините, — сказал мужчина с трубкой. — Но кто тут свободен, решаем мы.

Господин пристав и Туткус покончили с комодом, перетряхнули постель и принялись ворошить неготовые пиджаки и брюки, разрозненные полы пальто, валявшиеся на столе и на стульях.

— Господин пристав, — жарко задышал Бенце Коган, когда Туткус принялся вспарывать ножом зашитые карманы. — Нельзя же так обращаться с чужой работой! Да в этих пиджаках и пальто ничего нет. Поверьте. По-моему, то, что вы ищете, у них в головах, — портной кивнул в сторону скамьи. — Но разве голову ножом вспорешь?

— Иногда для пользы дела можно, — спокойно ответил мужчина с трубкой.

Наступила тишина.

Бенце ходил за Туткусом, подбирал брошенные пиджаки и пальто и прижимал их к своей груди, как мертвых младенцев.

И вдруг в тишине, подпорченной зевками хозяина мануфактурной лавки, послышалось пение.

— Ты что распелся? — озлился на сына Бенце Коган.

— Это же не Интернационал, — успокоил всех Пинхос.

Он пел тихо и вкрадчиво, проглатывая слова и все время поглядывая на меня.

— О чем он поет? — мужчина с трубкой вонзил в Ниссона Гольдшмидта свои голубые задумчивые глаза. Хозяин мануфактурной лавки очнулся от зевоты и лихорадочно стал прислушиваться к упрямому и неуместному пению Пинхоса.

— Ничего интересного, — заверил он мужчину с трубкой.

— И все-таки?

— Старинная еврейская песня. Про пастушка и овец.

— Разве у вас были пастухи? — удивился господин пристав.

— Когда-то мы были скотоводами, — напомнил Ниссон Гольдшмидт.

Обыск продолжался, а Пинхос пел.