Свет с Востока

«Я измучен тревогами, истомился от зла,

Но скорбящую душу всегда исцеляет любовь.

О, блаженная Тану! Скажи, не с небес ли сошла

Ты ко мне, чтобы жизнью поить почерневшую кровь?

Ты — в объятьях моих и во мне до земного конца.

Ты стиху моему вдохновеньем и светочем будь!»

Но она поднимается. Сходит румянец с лица. Словно змеи, две черных косы наползают на грудь.

«Ухожу, Гильгамеш. Небеса разлучают с тобой. Не уйти мне от воли жрецов и не ведать утех.

Чужая нива

181

Мне назначили боги им быть приближенной рабой, Достояние храма, не мужа — мой сладостный грех.» И она, замолчав, преклонила колени в тоске, Поцелуем простилась и встала, тревожно дыша, И вздохнула она, побежала слеза по щеке. И за Тану пошел он, палимый, дрожа и спеша.

Ликовал Вавилон и угрюмо вздыхал Вавилон, И наполнилась площадь у храма людьми и людьми. Гильгамеша скрутили — слепец, не противился он — Привели во дворец и царю прокричали «возьми!»

... Вавилонская ночь, как сознанье безумца, черна. Вавилонская ночь, как в степи мавзолеи, мертва, Часовые времен — лишь они, за волною волна, Бурунану и Дигна векам поверяют слова....

20 января завхоз института — молодая краснощекая Вера, войдя в канцелярию, где я просматривал подшивку «Правды», сказала, обра­щаясь к секретарше директора и бывшей тут же библиотекарше:

— В директорском кабинете у Марии Яковлевны сидят какие-то военные, не знаю, чего им занадобилось вдруг.

Посидела, ушла. Потом дверь приоткрылась, раздался голос Ма­рии Яковлевны:

— Ольга Александровна, Ольга Семеновна, пройдите ко мне! Секретарша и библиотекарша почему-то не сразу откликнулись

на зов, замешкались. Директорша вновь появилась, широко распахну­ла дверь.

— Ольга Александровна, Ольга Семеновна, я же просила! Прой­дите в мой кабинет!

Обе женщины вышли, я остался один. Через несколько мгнове­ний дверь открылась еще раз. Мария Яковлевна, войдя в канцеля­рию, остановилась у порога, четверо неизвестных в шинелях с пого­нами, пройдя мимо нее, направились к моему столу. Я встал и протя­нул руку, как делал всякий раз, когда ко мне приходили посетители. Рука повисла в воздухе и опустилась, я с недоумением посмотрел на пришельцев.

— Вы арестованы, — сказал один из них и предъявил ордер.

182

Книга вторая ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

ПЛЯСКА ЧЕТЫРЕХ

Камера в новгородской тюрьме.

С детства легли в память слова распространенной песни: «мы раз­дуем пожар мировой, церкви и тюрьмы сравняем с землей». Минув­шая война смела в Новгороде все, кроме церквей и тюрьмы. Или тю­рем? Для областной столицы одного такого заведения мало, в Ленин­граде их вон сколько, натощак не перечесть.

Говорят, мое новое обиталище построено в конце восемнадцатого века. При этом, согласно повелению Екатерины Второй, таким здани­ям будто бы придавали очертание царственной буквы Е. Отсюда полу­чилось, что душеспасительное сооружение, вынесенное стыдливо за городскую черту, по-своему сохранило память о склонной к грешным удовольствиям императрице, состоявшей в переписке с французскими философами, казнившей несчастного узника Ивана VI Антоновича, воспетой Пушкиным в «Капитанской дочке». Но ведь это была не монахиня, а монархиня, одна буква тут решает все.

Новгородская тюрьма помещалась на отшибе, следственные ка­бинеты — в городе, недалеко от кремля. Каждый день машина с ре­шетками на узком окошке возила арестантов туда и обратно. Достав­ленных на допросы охрана рассаживала по тесным клеткам, надо было сидеть не шевелясь несколько часов в ожидании вызова к следовате­лю. Это была дополнительная пытка, пополнявшая другие, возмож­ные и узаконенные.

Вместе с мужчинами в машине перевозили женщин, они забива­лись в угол кузова и молчали. Однажды, когда вечером узников доста­вили к воротам тюрьмы, скучающий охранник спросил одну заклю­ченную:

— Ты-то за что сидишь, красуля? Неужто за контру, будто и дела другого для тебя нет?

— Она ребеночка своего удушила, — ответила за спрошенную бойкая подруга. — Ребеночек-то от знакомого ее получился, незакон­ный, значит, она и...

— От знакомого, гы-гы-гы! — засмеялся охранник и пошел от­крывать ворота. Другой страж, отсчитывая привезенных людей, пя­терка за пятеркой, впустил их в тюремный двор.

В конце января 1949 года меня вызвали на первый допрос. Дмит­рий Иванович Шарапин, следователь, хранил на лице озабоченность усердного искателя истины, в действительности же он скучал: подна­

Пляска четырех

183

доели все эти встречи с людьми, упорно отрицающими свою вину, начинает уже тошнить от протоколов и очных ставок. Но работать нужно, никуда не деться. И этой постылой работы крупно прибави­лось: после войны стали «подбирать» не только давних арестантов, но и многих, побывавших за границей, дышавших чужим воздухом, ви­девших другую жизнь. Для последних уже существовал свой набор вопросов: «Так какое вы там получили задание? Сколько вам заплати­ли? Кто завербовал вас? С кем еще встречались?» В ответ на отрицание подследственным своей вины раздавалось: «Сознавайся, предатель, изменник, вражья твоя душа!» Или: «Оправдываться можно в МВД, а здесь, в органах госбезопасности, надо каяться!» С бывшими узниками разговаривать приходилось чуть иначе. Приписывать связь с ино­странными разведками людям, томившимся под надзором в разре­шенном для проживания захолустье, было трудно, здесь, чтобы оправ­дать повторное заключение, искали другие поводы.

— Это вы сочинили стихи «Санитарный казенный инспектор»? — спросил Шарапин, устремив на меня немигающий взгляд.

Перед ним лежал знакомый листок. Вот он где, а я его искал. Но ведь жил я одиноко, гостей не бывало. Только... да, старуха-сослуживица как-то зашла: «иду мимо, дай, зайду, посмотрю, как уст­роены, может, надо чем-то помочь, я-то ведь старожилка борович-ская». И тут вдруг позвал сосед, я отлучился... но лишь на две минуты, не больше. Не больше.

— Повторяю вопрос: вы сочинили? Отвечайте! — сказал Шара­пин.

— Вами ли сочинены стихи «Санитарный казенный инспектор?»

— Да, стихи написаны мною.

— Так. Еще какие писали? Имею в виду стихи.

— Других не помню.

— Не помните! Так. Что же, можно помочь вам вспомнить. Где «Лестница к солнцу»?

Именно так я решил назвать сборник моих стихотворений, соз­данных начиная с 1939 года. Запись об этом хранила бумажка, подко­лотая к листку с «Инспектором».

— «Лестница к солнцу» — название, придуманное для будущего сборника. Такого сборника в настоящее время нет.

— Нет и не будет! Но стихи, которые вы хотели в него включить, где они?

— Они не записаны. Они существуют лишь в моей памяти.

184

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

— Следствие вам не верит. Вы не можете столько помнить наи­зусть.

— Стихи существуют в моей памяти. Их было немного. Но сразу вспомнить не могу.

— Ага, значит, стихи сочинялись: вы сразу их вспомнить не може­те, но потом... Если не вспомните, вам придется плохо, очень плохо.

«Дело-то худо,— размышлял я, когда меня везли обратно в тюрьму, — надо спасать положение». И к следующему допросу наско­ро сочинил какие-то корявые стишки, вложивши в них для верности «не тот душок», но, конечно, небольшой. Произнес новорожденные творения перед Шарапиным, он отозвался: