Свет с Востока

— Зачем же только возводить было такую напраслину на нашу действительность!

К следующему допросу я придумал еще несколько строк и пред­варение: «вот с трудом вспомнил...» Но Шарапин, выслушав очеред­ное сочинение, подозрительно оглядел меня и проговорил:

— Вы хотите затянуть следствие, выдавая через час по чайной ложке. В действительности я уверен, что «Лестница к солнцу» где-то существует, и мы ее найдем. Для этого применим крайние меры, после которых вы проживете недолго, нам это разрешено. Знаете, как сказал великий пролетарский писатель Максим Горький? «Если враг не сдает­ся, его уничтожают!»

Настал серый февральский день, когда было особенно тяжко: ме­ня допрашивали четверо. Следователь Шарапин, военный прокурор Тамбиев, начальник следственного отдела Цапаев и следователь из Боровичей Кружков, арестовывавший меня при помощи Оболенского и двух других — итого: четыре служителя падшей Фемиды. Они шли на меня стеной. Я сидел в углу следственной камеры, они наступали, надвигались на меня. Сверкающие глаза на потных разъяренных ли­цах, нестройный хор голосов:

— Где «Лестница к солнцу»?

— Ее нет. Отдельные стихи вспоминаю с трудом.

— Где спрятана «Лестница к солнцу»?

— Ее нигде нет.

— Мы все перероем у ваших знакомых! Лучше скажите честно: где? Следствие учтет чистосердечное раскаяние.

— Мне раскаиваться не в чем, сборника нет. А стихи могу вспом­нить лишь постепенно. Арест принес мне большое потрясение. Памя­ти нужно успокоиться.

Пляска четырех

185

— Потрясение от ареста! Еще и не то будет. Советуем одуматься, это последнее предупреждение! Запирательство не поможет!

Крик стоял долго, я отвечал одно и то же. Вдруг раздался стук в дверь, вошел человек в меховой куртке, обратился к Цапаеву: «това­рищ полковник, машина у подъезда». Цапаев, Тамбиев, Кружков уш­ли, Шарапин вызвал конвоира.

— Уведите.

... Мысли то застывали на одном месте, то пытались прорваться через тягучую пелену усталости.

«Написать им по памяти все стихи? Но они не поверят, что это все, будут кричать и топать сапогами, брызгать в лицо слюной и гро­зить...»

«Да нет, о воспроизведении стихов на потребу следователям не может быть и речи, это значило бы предать себя и тех, для кого эти стихи написаны. Сказанное сердцем нельзя отдавать в руки палачей».

Вспомнилось давнее, 1944 года, стихотворение, появившееся у меня в сибирской ссылке:

На не южном, на завьюженном, На острожном берегу В горле узком и простуженном Песни солнцу берегу.

Я сложил их по кирпичикам Из рассыпавшихся дней И по их недетским личикам Ходит тень тоски моей.

Над морями да над сушами, Средь пустынь и спелых нив, Меж томящимися душами Пусть мой голос будет жив.

Будь, заря, ему предвестницей! Он, со светом вечно слит, В ком-то встанет к солнцу лестницей, Чье-то сердце исцелит.

На следующий допрос я пришел натянутый, как струна, готовый ко всему. Но вдруг вопросы кончились. Шарапин пр^ санные листы протокола и хмуро сказал:

— Подпишите.

186

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

В протоколе стояло, что я «написал ряд антисоветских стихотво­рений, в которых порицал государственный строй, отрицал достиже­ния народа, достигнутые под руководством... клеветал» и далее в этом же роде. Ладно. Пишите, что хотите, из тюрьмы все равно не вырвать­ся, вы и ангела превратите в черта. Будущее все расставит по местам.

Я подписал протокол и протянул его Шарапину.

Это было удобно для него. Подследственный сознался, скрепил протокол подписью, вот и все. Основание для обвинительного приго­вора есть, следствию тут больше делать нечего. Вскоре можно будет перейти к следующему делу, полковник Цапаев стал уже поторапли­вать. А там — отпуск, путевка на Черное море или еще куда-то на юг, только юг, не иначе.

Спустя некоторое время Шарапин вызвал меня в последний раз. Он был под сильным хмельком, и это делало его разговорчивым.

— Так вы и не сказали — где прячете «Лестницу к солнцу». Ну и не надо! Подумаешь, важность какая эта ваша «Лестница». Вы думаете, что вас арестовали за стихи? Да чепуха, это я вам говорю, поняли? Че­пуха ваши стихи и... — он произнес непечатное слово. Кому они нуж­ны? Что они есть, что их нет...

Он то четко выговаривал слова, то бормотал и гнусавил, как это делают нетрезвые, но суть речи была ясна. Я приободрился.

— У Ленина сказано: «Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений».

Шарапин махнул рукой.

— Да оставьте вы это все, смените пластинку! Арестовали вас не за ваши писания, а потому... что хлопотали за вас всякие академики, бряцали своими званиями и все об одном и том же: «снимите суди­мость, разрешите прописку» и всякое такое. Ну, надоело, что нас дер­гают, звонят, пишут, будто мы сами не знаем, что делать, мы и решили вас взять, понятно? Ну вот, об этом довольно, сегодня будем кончать дело.

Я сидел потрясенный неожиданным откровением.

— Так, — продолжал следователь. — При обыске у вас были изъ­яты письма какой-то Серебряковой. Обвинение не нашло в них до­полнительных данных. Поэтому они будут уничтожены, распишитесь, что вам объявлено.

Ира!... Лавина мыслей пронеслась в моей голове. Ира... Погибла ты, рухнула в тот страшный ноябрьский день, а теперь на гибель обре­чены листки, которых касались твои руки. Письма, последнее, что

Вновь на восток

187

оставалось от тебя. Письма, утешавшие, поднимавшие меня в лагере. Долго берег их, а сейчас... Прости, не осуди, вот, не сберег. Ни тебя, ни твоих строк.

— Что тут думать? — нетерпеливо проговорил Шарапин. Старые какие-то бумажки, уже и не разъять — ломаются, гниль одна, труха. Ну, верни я их вам, куда вы с ними? Попадете отсюда в лагерь, охрана их отберет и выбросит при первом же обыске.

И я соглашаюсь, что отберут, выбросят, а на волю передать их не­кому. Нет выхода.

Нет, он есть. Выход в память. Она — мое достояние, ее все еще не смогли у меня отнять и никогда не отнимут. Памяти не страшны ни обыски, ни следователи, ни конвоиры, она все хранит, хоть и пережито уже немало.

— Ну, вот, — сказал Шарапин, принимая от меня расписку. — Теперь подпишите протокол окончания следствия, и дело с концом.

... 21 июня мне дали свидание с братом, приехавшим из далекого Закавказья, между нами ходил охранник, ловивший каждое слово и отсчитывавший краткие минуты встречи.