Свет с Востока

— Ну, про деньги говорить не следует, — смущенно улыбнулся Крачковский. — Мне хочется спросить вот о чем: мы ведь с вами го­ворили об этой рукописи, да? Или разговор, который я имею в виду, шел о чем-то другом?

– —Нет, Игнатий Юлианович, разговор шел именно о «Книге польз». Когда я писал диссертацию, то как-то, будучи в Ленинграде, не утерпел, пошел в Публичную библиотеку и просмотрел всю рукопись, а вечером рассказывал вам о ней...

Три арабские лоции

173

— Ну вот, значит, я не ошибся... А не припомните ли, что я вам тогда сказал?

— Вы сказали: «Не торопитесь»...

— Так, прекрасно!

— А потом вы сказали,— закончил я торжествующе:— «Вот кончите с тремя лоциями, там видно будет»...

— Больше ничего? Я опустил голову.

— Если уж у вас такая хорошая память, — рассмеялся Крачков­ский,— должны же вы помнить и такие мои слова: «После лоций сразу не надо ни за что браться, а следует хорошо отдохнуть».

— Так ведь я отдохнул: месяц с лишним лежал в больнице...

— Больница — не отдых. Ну, да что мы толкуем, все равно вы по­ступите по-своему. Так вот что я скажу: «После лоций сразу не надо ни за что браться, а следует хорошо отдохнуть». Если вы глухи к благому совету «не торопись начать», то, по крайней мере, внемлите предосте­режению «не торопись, начав». Этого требует всякая серьезная работа, тем более ваша. Не сомневаюсь, что с течением времени вы с этой «Книгой польз», иншаллаХу справитесь — теперь, после «трех лоций», вам и карты в руки. Но помните: такая работа не терпит галопа. Смот­рите, — Крачковский задумчиво переворачивал листы фотокопии, — смотрите, какой тут объем, какое разнообразное содержание, сколько совершенно темных мест, ведь все это нужно досконально объяс­нить,— конечно, в пределах сегодняшних возможностей... Трудно даже сказать, на годы, на десятилетия ли нужно рассчитывать работу над таким памятником. Небось, уже думаете о докторской защите?

— Да, Игнатий Юлианович. Плох тот солдат, который не хочет быть генералом. Кандидат наук — это ведь кандидат в доктора...

Крачковский поморщился.

— Вот это опасно, знаете, опасно, когда, приступая к работе, пре­жде всего думают о докторской степени. Не надо! Вы сделайте хорошее исследование, используйте из материалов все, что можно, добивайтесь глубины, точности, незыблемости ваших выводов, помня, что скоро­палительность неизбежно приводит к шаткости основных положе­ний — что уж говорить о деталях! А защитить всегда можно успеть и даже не всю работу, а какую-то ее часть. Думаю, что для труда над сложным памятником, который вами выбран, вы уже созрели, да, это так, но не позволяйте никому и ничему торопить вас. Это, так сказать, непременное условие, спору не подлежащее. Иной художник всю

174

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

жизнь творит в себе и перед собой картину, и лишь на склоне лет ре­шается показать ее людям. Ну, ладно, оставим это пока, посмотрим, что покажет ваш текст, как пойдет ваша работа. Сносно ли вы сейчас устроились в своих Боровичах?

О многом мы переговорили в тот вечер... Я не знал тогда, что ви­жу своего учителя в последний раз.

ЧУЖАЯ НИВА

Еще в феврале 1948 года меня попросили зайти в Новгородский институт усовершенствования учителей, помещавшийся со времен войны в Боровичах. Когда я пришел, директор института Мария Яков­левна Буторина предложила мне должность заведующего кабинетом иностранных языков.

— Город здесь небольшой, свежего человека быстро замечают, — говорила эта седовласая благообразная дама со значком отличника народного образования. — Дошел до меня слух, что появился здесь молодой востоковед, а востоковеды, насколько я знаю, всегда были широко образованными людьми, вдали от столиц это редкость, я и решила вас пригласить. В школах не преподавали? Ну, ничего, посте­пенно приглядитесь к нашей работе и, конечно же, справитесь.

Подумалось: диссертация у меня уже написана, вышла к защите. До института на Коммунарной улице, 46, недолго добираться от моего подвала на Московской, 19, как впрочем, и от бывших моих обиталищ на улице Революции, 33, и Гоголя, 52, — здесь все рядом. И все-таки будет постоянный заработок, а это существенно: по временам я стал ощущать усталость от вечной нужды. Наконец, не искал, а меня на­шли, это лестно.

— Хорошо, Мария Яковлевна, попробую.

При всем этом было горько от мысли, что после многих лет отлу­чения от работы в научном учреждении я все еще вынужден трудиться на чужой ниве. В лагере я тоже не имел возможности выбрать работу по душе. Значит, лагерь для меня продолжался. Только удлинили цепь.

Состав работников института был невелик. Они распределились по кабинетам, где велась работа в области того или иного предмета,

Чужая нива

175

преподаваемого в средних школах. Привить учителю способность и желание вести урок доходчиво и плодотворно — дело не всегда про­стое, распространению искусства совершенного обучения были по­священы усилия всех моих новых товарищей.

С удостоверением института я стал ходить по городским школам, где вникал в постановку преподавания английского и немецкого язы­ков, беседовал с преподавателями и директорами. Решающим здесь, конечно, было собственное усовершенствование: область педагогики все еще оставалась для меня новой. Встретившиеся мне люди не сли­вались в общее нечто, взору являлись и толстокожие, и легко ранимые. Одни пришли на ниву просвещения ради хлебной карточки, другие — потому что вне этой нивы для них не было жизни, именно тут, в не­легком труде преподавателя, им явилось торжество человеческого достоинства.

Прошли июньские испытания, потом кончились каникулы. Осен­ние месяцы наполнились новыми встречами и размышлениями. Вот предстал мне впервые в жизни «Господин Великий Новгород»: кремль на берегу Волхова, звонницы, храмы, вечевая площадь, монастыри. И — пустыри на месте разрушенных войной домов, по этим пустырям вместо улиц тянутся пешеходные тропы. Вот Малая Вишера, где в течение ночи, проведенной на столе в учительской, я поглотил «Са-ламбо» Флобера. Вот крохотная сельская школа, где учащиеся отказа­лись изучать язык поверженной Германии, «язык фашистов». При­шлось явиться на помощь учительнице немецкого языка, провести особое занятие: «ребята, а ведь Гитлер не был немцем, он был нацис­том. Вот Шиллер и Гёте были немцами, и наша страна всегда чтила их за высокую мысль. А знаете, на какой язык пушкинский «Памятник» переведен почти слово в слово, притом в размере подлинника? Имен­но так он переведен на немецкий язык, это сделал Фридрих фон Бо-денштедт. Как филолог могу вам сказать, что он совершил неимоверно сложную работу, и это говорит о великом уважении немца-переводчика к русскому языку и русской поэзии. А русский юноша Холодковский перевел на русский язык знаменитое произведение не­мецкого народа — «Фауст» Гёте, и этот перевод был напечатан, когда Холодковскому исполнилось всего двадцать лет! Это значит, что он был вашего возраста, школьником, когда начал свою работу над «Фау­стом». Как же он должен был уважать и даже любить немецкий язык! Ведь не уважая и не любя того, чем занимаешься, нельзя выполнить ни одного настоящего дела». Школьники притихли, учительница позже

176

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

сказала: «Как будто их кто подменил, теперь отвечают немецкий на четверки да пятерки».

Успех выступления, казалось бы, мог льстить, но я все чаще по­гружался в невеселые раздумья. Годы идут. Ни одно мгновение не возвращается, так много моих лет поглотили тюрьмы и лагеря, но и теперь, будучи уже не под стражей, я все еще лишен возможности трудиться без помех в своей области — арабской филологии, прихо­дится ради куска хлеба отдавать безвозвратное время работе в чужой области. Да, я только что стал кандидатом наук — одному мне до кон­ца известно, чего это стоило моим зрению, нервам, здоровью. Вырвал у судьбы ученую степень — а, собственно, для чего? Чтобы с гордостью указывать ее, подписывая деловые бумаги кабинета иностранных язы­ков? Тешить себя призрачным удовлетворением? Что дальше? Пята вчерашнего заточения гнетет, клонит к земле, холодной, равнодушной земле города, где мне позволено жить.

Однако прочь, это просто усталость. Надо съездить в Великопо-рожскую школу, а там... а потом... Потом надо приниматься, вплотную приниматься за «Книгу польз». Это арабское сочинение пятнадцатого века сохранилось всего в двух рукописях, снимок одной из них, париж­ской, есть у нас в Публичной библиотеке Ленинграда, а второй... По­смотрим, постараюсь получить ее снимок из Дамаска. Работая над ло­циями, как-то проглядывал в ленинградской библиотеке «Книгу польз», и чувство такое, что... Да, если ее исследовать всесторонне, но сперва вчитаться неторопливо... много там нового, очень много.

Вечером 4 декабря 1948 года, вернувшись с работы, я начал пере­водить занимавшую меня арабскую рукопись — «Книгу польз» или «Полезные главы об основных правилах морской науки», принадле­жащую перу того же судоводителя Васко да Гамы — Ахмада ибн Мад-жида, который создал кроме того уже исследованные мною три лоции. Но если с творцом сочинения и приемами его повествования я уже успел познакомиться, то теперь предстояло разобрать не 44 страницы арабского текста, а 176. Однако само возникновение столь большого труда в среде арабских мореходов средневековой поры укрепляло меня в зревших мыслях о большом значении арабского судоходства в исто­рии Востока, и это положение, шедшее вразрез с укоренившимися взглядами, предстояло доказать.