Свет с Востока

Панфилов сделал свою работу, как всегда, с большой тщательно­стью, номера были нашиты. При выводе на работу наличие их прове­ряли; если номер отсутствовал или даже чуть отпоролся, виновного «с ходу» спускали в карцер на холод и голод.

Как говорится, «бытие определяет сознание». Бывалые лагерники, вспоминая свои отношения со следователями, горько острили: «Битье определяет сознание, то бишь признание». Но я сейчас имею в виду то, что именно действительность, ее наблюдение, сопоставления, вызван­ные ею переживания — именно живая действительность, прошлая и настоящая, есть мать человеческой мысли.

... Кончался 1952 год. Последний декабрьский день померк, нас привели с работы в зону. Поев столовской баланды, я раскрыл книгу, погрузился в свои медицинские записи. Время текло быстро. Часов иметь не полагалось, но постепенно вырабатывается чутье, когда гово­ришь себе: «пахнет отбоем», то есть уже около десяти часов вечера, Я сложил свои бумаги, вышел на крыльцо подышать свежим воздухом: скоро нас будут запирать. Да, надзиратель Кахалешвили уже спешит с большим замком. Я вошел в барак, лег на нары. Густея, стлалась по

202

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

земле новогодняя ночь. Сон пришел не скоро: в мозгу вспыхивали, гасли слова, им на смену шли новые, и вот они уже идут плечом к пле­чу, строка за строкой...

Вы хотели меня уподобить бродячей собаке, Что тоскливо глядит, подтянувшая тощий живот, Из морозного мрака на яркие окна господ. Сохрани меня, боже, приблизиться к вашей клоаке! Я, стареющий каторжник, в спящем тревожно бараке Одиноко встречаю в пеленках принесенный год.

Ты скорей вырастай из младенческих тесных пеленок, Как из хрупкого слова растет огнедышащий стих, Ты скорей окрыляйся для вылета в небо, орленок, Для борьбы и побед, для великих свершений своих.

Да свершается прежде моих остальных ожиданий

То, что душу тревожит, что спать не дает по ночам

— Чтоб за черные годы безмерных народных страданий

Каждый день твой и час жестоко отомстил палачам.

Пусть по душам озлобленным, лицам усталым и хмурым

Растекается счастье и жить, и творить на земле,

Пусть любимые к любящим — все! — возвратятся из тюрем

И рожденный в добре никогда не узнает о зле.

Пусть корабль государства свершает стремительный взмах!

Я, в цепях и решетках доживший до ранних седин,

Я державным убийцам желаю скамьи подсудимых,

Чтоб от кары народной из них не ушел ни один!

Да не тешатся ложью и ложью цари и кликуши! Да поднимется Правда во весь несгибаемый рост! В арестантском бараке, где разные уши и души, Озираясь, шепчу новогодний торжественный тост.

ПРЕДВЕСТИЕ

Весна 1953 года началась кончиной Сталина. Об этом событии нам не объявляли, но из-за зоны просочился слух, и растерянные лица охранников говорили о его основательности. Вскоре в задней комнат­ке нашей бухгалтерии лесобиржи собрались вольнонаемные — на­

Предвестие

203

чальник шпалозавода Сапожников, начальник биржи Панасюгин, начальник погрузки Нагребецкий, мастер погрузки Кубов— и из-за неплотно прикрытой двери послышалось:

— Если вождь умер, то мы не должны расслабляться, впадать в уныние...

А тут назавтра кто-то из «вольных» вбежал в бухгалтерию, запы­хавшись, осведомился у Кубова:

— Не говорили по радио, — когда похороны Сталина?

— Не слыхал. Объявят, — коротко ответил тот, покосившись на работавших за столами заключенных.

Сомнений не оставалось. Я сидел, уткнувшись в накладные на от­грузку шпал, а в мыслях гудело: все! Свершилось! Пришло начало конца мукам. Да, государственное истязание людей не может продол­жаться вечно... Обожествленный вдохновитель зла— вот он, лежит бездыханный, и в окаменевшее лицо с ужасом глядят подручные: что с нами теперь будет?... Что бы ни было, но, увы, с верховного палача ныне все взятки гладки, смерть уберегла его от возмездия народа.

— Выходи строиться!

А, это уже конец рабочего дня. Мы, покинув нашу «бухгалтерию-больничку», где я служу помощником бухгалтера и фельдшером, при­мыкаем к шпалопильщикам, штабелевщикам, грузчикам, которые уже построились пятерками. Конвоир в шапке с пятиконечной звездой, в тулупе и валенках, с автоматом за плечом заученно предупреждает:

— Внимание, бригада! Переходите в распоряжение конвоя. В пути не растягиваться. Шаг вправо, шаг влево считаем попыткой к побегу, применяем оружие...

Все — как почти пятнадцать лет назад, когда впервые услышал эти слова — там, на Беломорканале... Все — и не все. Смотри, кругом снежно и морозно, будто и впрямь зима — а тянет весенней свеже­стью, от пьянящего благоухания кружится голова. Мы идем в зону. Надо же, на ветке дерева у дороги распелась птица, да так радостно!

Через месяц, в начале апреля, выпустили кремлевских врачей. Вчера, захлебываясь от праведного гнева, газеты называли их англий­скими, американскими и всякими другими шпионами, сегодня при­шлось известить всех и вся: обвинения сняты, обвиненные освобож­дены. Только не досчитались одного из двух узников с одинаковой фамилией Коган: умер в тюрьме. Потрясение было столь сильным, а сопротивление души столь недостаточным, что двухмесячное заточе­ние свело человека на нет.

204

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Освобождение врачей было первым ударом по сталинскому кри-восудию конца сороковых— начала пятидесятых годов, первой лас­точкой послесталинской весны.

Дни побежали быстро. Уже вовсю звенела за окном весенняя ка­пель, когда начальник биржи Панасюгин, войдя в бухгалтерию, с по­рога объявил:

— Наш министр арестовал вашего министра! Незадолго до этого было принято решение: вольнонаемный состав лагерей передать в ведение министерства юстиции, а заключенных оставить за МВД.

— Как?! — воскликнул я, услышав обращенные ко мне слова на­чальника биржи. — Наш министр — Берия!

— Вот-вот, — спокойно сказал Панасюгин. — Берию-то и забери-ли, то бишь, забрали. Вон оно, как пошли дела!

Многие вольнонаемные — я это видел когда-то в Краслаге, а те­перь в Озерлаге — сочувствовали нам. Наш начальник биржи отно­сился к заключенным сдержанно и ровно, не позволяя себе кого-нибудь унизить.

Известие об аресте Берии взволновало меня: к горлу подступил комок, проступили слезы удовлетворения. «Вот! Вот! — летели мыс­ли. — Палач номер два схвачен. Он ответит за свои злодеяния!... Но он же не один! Надо судить и Сталина, и всех тех, кто стоял рядом, ожидая слов: «Обезвредить! Уничтожить!» Миллионы заключенных жаждут правды и требуют свободы!»

В 1954 году лесобиржу закрыли, и меня вновь перевели на общие работы: заготовку штукатурной дранки, потом лесоповал, сенокос. Те весенне-летние дни стали свидетелями новых запоминающихся событий.

Однажды мы уже стояли у ворот зоны, готовясь выйти на произ­водство, как вдруг появился «его мрачное сиятельство», свирепый начальник Мишин. Мы застыли, ожидая недоброго. Но Мишин, ис­подлобья нас оглядев, сказал:

— Пришло постановление об отмене ношения номеров, приши­вающихся к вашей одежде. На это проявление заботы партии и прави­тельства вы должны ответить ударным высокопроизводительным трудом. Снять номера!