Свет с Востока

И тут мой взгляд упал на стихи, до которых я дошел в лоциях Ах­мада ибн Маджида: «О, если б я знал, что от них будет! Люди поража­лись их делам.»

В тысяча пятисотом году португальцы приплыли в Индию. Посе­лились, стали заводить знакомства, опирались на правителей. «О, если бы я знал...» Трагедия старого лоцмана, обманувшегося в тех, кого он привел к берегам Индии, раскрылась передо мной, как бы освещенная вспышкой молнии. Почувствуй он в них завоевателей, увидь горы тру­пов, по которым они взошли к власти над сокровищами Востока, не дойти бы тогда кораблям Васко да Гамы до берега неизвестного океана.

Я увидел его живое страдающее лицо, душу, истомленную поздним раскаянием. Разве страдания уже чужды сегодняшнему миру? Они —

Три арабские лоции

165

его часть. Я понял, что давно угасшую жизнь можно прочесть лишь идя от сегодня. Тогда мы узнаем именно жизнь, а не изломанную тень ее, и это знание будет служить жизни в нашу минуту на земле.

Для первооткрывателя арабских морских рукописей средневеко­вья Габриэля Феррана Ахмад ибн Маджид был прежде всего блиста­тельным пилотом Васко да Гамы, затем — безукоризненным и бес­страстным знатоком южных морей. Я же видел в нем, в первую оче­редь, человека со всеми сильными и слабыми сторонами, которые он мог иметь. Действительно, не будь он человеком, не стать бы ему больше никем.

Здесь находилась нить к познанию арабского моряка XV века из­нутри, а это высшая, истинная ступень знания.

Когда мои мысли пришли в систему, на сердце стало спокойно и легко, и трудности, долго сковывавшие меня, отступили.

«...Работа вполне заслуживает степени...». «Переводы и дешиф­ровка текста... неважны...»

— Игнатий Юлианович, как это совместить? — спросил я, спешно приехав в Ленинград. Он спокойно посмотрел на меня.

— А очень просто. Я считаю — как и Дмитрий Алексеевич1, и другие, с кем я говорил, — что вы добились поставленной цели: руко­пись раскрыта, ее данными уже можно — и придется, конечно, — пользоваться всем, кто будет когда-либо изучать арабскую мореход­ную литературу. Вами выполнено обширное исследование, весьма полезное для тех, кто решил бы заняться всеми этими вопросами, хотя в ряде случаев оно захватывает линии, без которых можно было бы обойтись, например, так ли уж нужны таблицы распределения этих «маназил»2 по знакам Зодиака или таблица обращений автора к чита­телям...

— Это «лузум ма ля ялзам», как говорил Абу-л-Аля3, — хмуро сказал я, занятый невеселыми мыслями. — Вроде бы и не нужны, а позволяют лучше понять лоции...

— Ну, спорить не буду. Так вот, ваши достижения в работе над уникальной рукописью позволяют вам претендовать на искомую сте­пень, я думаю, с достаточным основанием. Что же касается издания, то

166

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

для него ваша работа еще не готова: одни детали — правда, их мало — требуют полной замены, другие — более тщательной отделки. Ведь в печатном труде все должно быть безукоризненным...

— Но и диссертация должна быть чиста, как стеклышко! — вос­кликнул я в отчаянии. — Надо отложить защиту.

Крачкоьский улыбнулся.

— Ваша строгость к себе хороша, но чрезмерна. Цель диссертации и д*-7»ь издания совпадают, конечно, но не абсолютно. В первом случае вы обратите внимание науки на новый, неизвестный прежде доку-мсн г юторый с одержит новые факты, позволяющие высказать новые ядги. При -^том сложность осмысления этих непривычных фактов — ведь здесь ученый идет по нетронутому пласту, он лишен возможности опираться на опыт предшественников — приводит к тому, что те или иные данные могут получить сомнительное толкование. С другой сто­роны, увлеченность первооткрывателя подчас является причиной пренебрежения к очевидным истинам и тенденциозной оценки. Вели­кий Ферран, как вы хорошо знаете, был несправедлив по отношению к турецкой морской энциклопедии Челеби: едва открыл ее арабские источники и уже начал утверждать, что она вообще не имеет научной ценности. Так вот, на сей случай и существуют оппоненты: «ты сам свой высший суд», все это так, но людям со стороны и с большим опытом ошибки диссертанта виднее, они от имени науки и обращают на них его внимание. Но если эти ошибки не разрушают самой идеи работы, общей концепции диссертанта, то кто же откажет ему в праве на ученую степень? Разве диссертация Александра Эдуардовича1 стала плохой оттого, что он не учел один из основных источников для нее? Основных источников! Ну, выпало из поля зрения, что поделаешь, все мы люди! А вся работа была сделана так добротно, что даже отсутствие важного источника не поколебало ее выводов! Но для издания, конеч­но, пропущенный источник пришлось учесть. Для издания должны быть тщательно выверены и отшлифованы все детали, ибо его цель — ввести в науку идеи диссертации с учетом, по возможности, всех зна­ний, которые достигнуты, и с соблюдением всех технических норм. Понимаете? Вот в этой сфере вам еще предстоит поработать, хотя, может быть, не все удастся выправить сразу, ведь эта область араби­стики еще только начинается...

— Игнатий Юлианович, вы записали свои замечания?

Три арабские лоции

167

— Ну, замечания, так сказать, генеральные, по существу работы, вы услышите уже на самом диспуте, а до этого они будут фигуриро­вать в предварительном отзыве. Что же касается технических, я думал передать их вам после защиты, но если хотите, вот они...

Вернувшись в Боровичи, я стал, не торопясь, разбирать листочки, исписанные аккуратным, ровным почерком моего учителя. О, воскли­цательные знаки, обелиски сарказма! Не раз мне делалось стыдно за себя: понадеялся на свои познания, не посмотрел в словарь и сморозил вздор, непростительный и студенту! Но иногда, проверив себя по ис­точнику, я убеждался в своей правоте: Игнатий Юлианович ведь не занимался специально мореходными текстами. В течение апреля я заново просмотрел рукопись Ахмада ибн Маджида и свой перевод. После этой работы на сердце полегчало, теперь можно идти на защиту и прямо смотреть оппонентам в глаза.

Арабское письмо употребляет одни согласные, из гласных — ис­ключительно долгие, которые встречаются далеко не в каждом слове. Поэтому 2 марта 1948 года, когда я привез начисто переписанную дис­сертацию в Ленинград на суд Крачковскому он сказал: «я думаю, что когда вы будете готовить вашего Ахмада ибн Маджида непосредствен­но к изданию, придется снабдить гласными если не весь текст, то, во всяком случае, узловые места. А то ведь, конечно, мы с вами можем уразуметь сии трудные лоции и без того, но вот арабистам среднего калибра такого текста без огласовки не понять». Назавтра я посвятил весь день проставлению гласных, прежде всего в географических и астрономических названиях, решив, что это нужно не только для из­дания, но и для близившейся защиты.

В течение весны 1948 года Крачковский продолжал внимательно знакомиться с моей диссертацией, вникая в каждую частность, — но это не было единственной его заботой в отношении меня. При дея­тельном участии декана Восточного факультета Виктора Морицовича Штейна он вел напряженные переговоры с ленинградскими властями о разрешении вчерашнему узнику, ныне диссертанту Университета, защищать свою работу в ученом совете. Такие хлопоты являлись весь­ма непростым делом, потому что лица, от которых зависело дать или не дать разрешение, отличились упрямой и тупой бесчеловечностью, вытекающей из страха за собственное благополучие. Если же, в случае отказа, Университет решил бы пойти на риск, то возникала опасность ареста диссертанта во время ученого заседания: в разгар обсуждения работы входит пара молодцов, прерывает «кандидата в кандидаты» на

168

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

полуслове и увозит его туда, куда никакому Макару не добраться со своими телятами. Месяцы усилий академика и декана не пропали да­ром, и все обошлось.

23 июня 1948 года. Восточный факультет Ленинградского универ­ситета, 32-я аудитория. Как давно я здесь был в последний раз! Когда? Шестнадцать лет назад, когда первокурсником слушал первую лекцию Василия Васильевича Струве по древнему Востоку... Нет, четырна­дцать лет назад, когда сдавал «Международные отношения» Евгению Викторовичу Тарле1... Да, потом уж не был, и вот — вхожу диссертан­том.

Долго я ждал этого часа. И не только за своим письменным сто­лом, и не только бродя по невским набережным, а и далеко, очень далеко от Ленинграда, в краях зеленого шума и белого безмолвия тай­ги. В Прионежье, у Северной Двины, за Енисеем... Ждал смиренно и страстно, ждал напряженно. Отваливались от жизни, падали за спиной в бездну за годом год, за годом год, и уже юность отвернулась от дет­ства к зрелым летам, сторонясь их и близясь к ним... Я ждал и делал все, что мог, чтобы дождаться. И вот он, этот час.

В аудиторию волна за волной вливались люди. Здоровались друг с другом, рассаживались, устремляли нетерпеливые, усталые, задумчи­вые, скучающие глаза к длинному под зеленым сукном столу Ученого Совета. Сколько лиц, знакомых и незнакомых! Былые наставники, былые сверстники, новые кадры — весь востоковедный бомонд. Доб­рожелатели, недруги; завсегдатаи ученых юбилеев и защит, накапли­вающие в памяти всякие казусы, чтобы много лет спустя рассказать о них в институтском коридоре коллеге-приятелю. Аудитория наполня­лась: защиты по арабистике не было семь лет.