Светлые аллеи

Мой друг Вася с этими пресловутыми шапками уже замучался. Хоть панамку носи. Была у него сначала норковая с ушами. Он её летом у одного пьющего алкоголика купил. Что сказать? Богатая шапка, аж искрится. Прямо импозантный министерский вид. Ну купил и купил. А тут после осени зима неожиданно нагрянула. Мороз нажимает. Снег хлопьями. Стал Вася свою норку надевать. Неделю одевал. Я ему говорю:

— Сымут её у тебя. Помоложе бы я был, сам бы снял за милое сердце. А так другие сымут. Обидно, знаменитая шапка.

А он:

— Пусть попробуют. У меня первый разряд по спринту. Не то что, у тебя вторая группа. А если кому врежу, тому мало не покажется. Ему уже вообще ничего не покажется. Я этим кулаком у себя в деревне годовалых свиней бил. Я может специально жду, когда у меня её снимать начнут. Ух и отведу душу! Брызги полетят!

Но долго ждать Васе не пришлось. Это вам не автобус. Идёт он назавтра вечером со своего завода с тем, что за день наворовал, дышит после загазованности в цехе полной грудью и вдруг..! Всё так резко! Какая-то тень сбоку мелькнула и ветерок прошмыгнул по голове. Вася цоп за голову — норки нет, одна причёска, а впереди уже бежит гад в болонье с его ненаглядной шапкой. «Дождался»! — радостно подумал Вася. Поставил на время к стене сумку с ворованными электродами и в погоню! Хоть и подошвы у него скользкие, но нагнал быстро. А гад, чувствуя что ему не уйти, что сейчас поймают и изуродуют ногами, кричит Васе крысиным голосом:

— Да на свою шапку! Подавись! — и в сторону её кидает. Вася сразу к своей норке кинулся, а гад тоже сразу в подворотню и ушёл заборами. Вася рад, конечно, что свой гардероб отбил, но с другой стороны лёгкая горечь, что вора не поймал, что брызг не получилось. Отдышался он малость, стал шапку на голову надевать, а она чего-то не лезет. Не понял Вася, к фонарю подошёл, батюшки, а у него в руках вместо его норки неизвестная шапка — «пидорка», которые солдаты — первогодки носят. А внутри написано хлоркой «Приходько. И III рота». И такая сморщенная и маленькая, что только на коленку натянуть можно. Подменили! И концов не найдёшь. Утёк преступник. Расстроился Вася до последнего сердца, со злости чуть фонарь не погнул. Пошёл за своей сумкой с электродами, приходит, а сумку уже тоже спёрли, только вмятина на снегу и осталась. Стоит Вася, как последний обалдуй, без шапки и без сумки и лицо красное. А вокруг, как на пейзажах Левитана ни одного человека, кто спёр неизвестно. «Караул!» — кричать некому.

Что делать? Стал Вася ходить в предыдущей шапке. Из мускусной крысы ондатры. Ещё очень приличная шапка. Высокая такая, представительная, но, конечно, уже не норка. Искру уже не даёт. А Вася, между прочим, красавец — мужчина. Гусар, можно сказать. И усы и походка и обаянием и перегаром дышит. Только вместо шампанского водку предпочитал. И разговор с женщинами у него был принципиальный и короткий. Чуть какая понравилась — сразу в койку. Поматрасит и бросит. И вот идёт он через месяц в час ночи от одной такой понравившейся женщины, дышит после матрасной пыли полной грудью и вспоминает, как было в койке. А на улице гололёд. Правда, в нашем городе зимой всегда гололёд, но в тот день было что-то особенное. Шёл Вася по этому гололеду, шёл и, увлёкшись матраснокоечными воспоминаниями, поскользнулся на целлофановом пакете и брякнулся. Чувствует, боль адская, а одна нога заскучала и, отвернувшись, куда-то в сторону глядит. Одним словом перелом ножной кости. И опять вокруг пустынная улица. Сидит недееспособный Вася в центре города, как на необитаемом острове, курит и ждёт какого-нибудь припозднившегося путника, чтобы через него «скорую» вызвать. Через минут пять смотрит, идут два мужика по дороге, о чём-то беседуют. Вася им с тротуара обрадовано кричит: Сюда, мол, товарищи, сюда! Подошли они к Васе. Люди приличные, не прожжённые какие-то, в галстуках.

Вася им и говорит:

— Вызовите, пожалуйста скорую помощь, мужики. А то ногу сломал, а народу никого.

Они поглядели, действительно народу никого. Ночь. Взяли они да и сняли с Васи шапку из мускусной крысы ондатры и, о чём-то беседуя, дальше себе пошли. Обзывал их Вася, обзывал да всё без толку — не вернулись. Сидит Вася дальше, звёзды через слёзы разглядывает. Уже задница от холода щемить начала. Нога, как чурбан. Через полчаса смотрит, ещё двое идут. Вася им старую песню про ногу и скорую помощь. Эти двое оказались хорошими людьми. Вот эти-то двое, дай бог им здоровья, скорую помощь для Васи и вызвали. Но я их не идеализирую, потому что дублёнку с Васи они, конечно сняли. Не без этого. Хорошие они-то хорошие, но не до такой же степени. Впрочем, Вася даже замёрзнуть не успел, как «скорая помощь» приехала.

Так что всё закончилось, я считаю хорошо. А о том, как у Васи там в травмпункте югославские ботинки с носками украли, я как-нибудь в другой раз расскажу.

Театральная история

Сам я не большой любитель театра. В смысле люблю, но редко случается. И зритель неприхотливый. Что показывают, то и нравится. Хотя, к сожалению, катарсис у меня бывает только в буфете. Но несмотря на это, театр у меня ассоциируется с сердечным трепетом, Пасхой и каким-то волшебством. Простые люди, а как перевоплощаются! И вообще я считаю правильным, что актёров раньше хоронили за оградой кладбища. Потому, что настоящий актёр — это не совсем человек. В нём что-то от бога или от дьявола, что в принципе одно и тоже. В нем что-то неземное, хотя он как и все безобразно пьёт, курит, ест и дерьма в нём столько же, как и в любом человеке. Но внутри неразгадываемая загадка. Он должен быть слабохарактерным и как можно меньше своего «я». Быть аморфным и текучим, как воск, чтобы принять другую форму, сыграть другого человека. Тяжёлая профессия. Когда долго живёшь жизнью других людей, собственное «я» мало-помалу атрофируется и исчезает.

Но всё это лирика и словесное рукоблудие, а факты таковы. Был у меня в числе полудрузей один парень, который когда-то служил в театре. Имя он носил Иннокентий. Человек это был абсолютно одинокий и никому не нужный. Несчастный в принципе, хотя он ни разу не жаловался. А может Кеша просто вопреки фактам не чувствовал себя несчастным. Все его старались как-нибудь облапошить и относились чисто потребительски. Приласкать, а одинокие на ласку очень отзывчивы, использовать в своих узких материалистических целях, а потом забыть. Из-за этого Кеша развил в себе привычку к эгоизму, равнодушию и старался думать только о своей персоне. Такой защитный окрас, но получалось это у него плохо и даже отвратительно. Тем более, что Кеша перебарщивал, как любой человек, который берётся за не своё дело. Женщины его активно не любили за некрасивую внешность, а так же за привычку к тяжёлым заумным разговорам, которыми он пытался их соблазнить, и к своим телам не допускали даже за хорошую выпивку. «В чём дело?» — спросил я у одной местной Мессалины, известной своим блудом. «Да понимаешь, — объяснила она — пил этот Кеша у меня однажды чай, городил разную ерунду, а когда ушёл, одной ложечки хватились. Потом она, правда, нашлась. Я её, оказывается, сама в стол положила, но неприятный осадок остался. Да и страшненький он. Непонятный какой-то».

Но несмотря на всё это, Кеша жил полнокровной, пусть и никому ненужной жизнью — изучал языки, освоил несколько видов спорта, музицировал, уверенно обходя все правильные ноты, на баяне, собирал библиотеку — общем целый букет увлечений, чтобы заполнить вакуум своего бытия. Но и этого ему показалось мало, и он пошёл играть в театре, чтобы хоть на сцене лапать по ходу пьесы артисток. Он почему-то думал, что все идут работать в театр только по этой причине. Правда, актёр Кеша был бездарный. И даже во вторых и третьих ролях его бездарность впечатляла. Но особенно блистательно не удался ему дебют. Хотя об этом никто не знает. Он рассказал только мне.

К очередному юбилею Советской власти ставили в театре спектакль по мотивам книги Фадеева «Молодая гвардия». Кино уже было и вот решили ещё спектакль для полного счастья поставить. Спектакль о наших героических и юных подпольщиках, которые действовали и всячески гадили в тылу врага. И Кеша дебютировал в нём в роли фашиста с винтовкой. В общем в роли конвоира.

Главным режиссером в ту пору был один грек по имени Василь Захарыч. Человек с тёмным прошлым и светлым настоящим. Оцените хотя бы такой фактик — театральный диплом ему был выдан в 42-ом или в 43-ем году в городе Одессе, когда там стояли немцы. Но человек творческий и неимоверный бабник. Он перетрахал всю труппу, вернее её прекрасную половину. Даже пожилые билетёрши не избежали своей женской участи. Василь Захарыч говорил, что это ему нужно для творчества. Впрочем, тут он лукавил. Всё знали, что творческий процесс в нём начинался только после бутылки водки, которая обычно выпивалась за завтраком.

Василь Захарыч долго и честно мучался с Кешей, в полной мере, оценил его артистический антиталант и, чтобы не обидеть человека, скрепя сердцем доверил ему роль конвоира. Он понимал, что театру Кеша не нужен, но выгнать его мешал тот досадный факт, что они оба болели за московский «Спартак» и частенько смаковали каждого игрока и каждый забитый мяч. И на этой шизофренической почве слегка сблизились.

Сцена, в которой так позорно дебютировал Кеша, содержала в себе следующую ахинею. Нашего избитого, замордованного пытками молоденького подпольщика (артист Кранкль) под руки притаскивают на допрос. Фашист — офицер, как человек военнообязанный, задаёт ему наводящие вопросы: «А ну скажи, руссише швайн, то-то и то-то». Наш подпольщик на всё тупо отвечает: «Не скажу» и «Накось выкуси!» Офицер, как человек не железный, потихоньку заводится и начинает нервничать: «Будешь говорить, сука, или будешь молчать?!» Но подпольщик говорит, что он будет молчать, на то он и подпольщик. Офицеру ничего не остаётся делать, как бить нашего паренька перчаткой по лицу, на что наш паренёк, метко захаркивает кровью поганую фашистскую морду. Конвоиры, видя такое неуважение к старшему по званию, валят подпольщика на пол и, обступив, колотят прикладами. Но и невзирая на это наш подпольщик молчит и только мужественно стонет. Его бьют, а он невзирает. В общем сплошной лубочный сюрреализм. Нормальный человек такого к себе отношения прикладами не вынесет. Мне кажется, на войне всё было гораздо проще и во много раз страшнее, чем нам показывает искусство.

А сцена заканчивалась тем, что нашего подпольщика, обессилевшего от своего героизма, под звуки восторженных аплодисментов публики волокут, как мешок с картошкой за кулисы. Такая вот мужественная, навевающая патриотический энтузиазм картина.

На репетициях и прогонах всё прошло нормально. И вот наступила премьера. Кеше выдали обмундирование, кирзачи, шинельку и деревянное ружьё. Со всего города пригнали студентов и в зале был создан аншлаг. Ожидали секретаря обкома. Василь Захарыч с утра вошёл в творческое состояние и, чтобы из него не выйти, каждые полчаса бегал в буфет. За кулисами царила деловитая истерия — атрибут всех премьер. И ровно в 18 ⁰⁰ спектакль начался. И всё шло по началу гладко. Как клеили листовки, как читали «Правду», как пели «Интернационал» на Седьмое ноября… Но потом гестапо, аресты, пытки и вот Кешина сцена. Исполнителю роли подпольщика артисту Кранклю перевалило уже крепко за тридцать, но он, побрившись опасной бритвой, сумел перевоплотится в безусого юношу. Артист Кранкль был областной знаменитостью — актёр, бард и поэт. Можно сказать, Высоцкий местного значения. Но ещё более знаменит он был тем, что являлся единственным официальным гомосексуалистом в нашем заштатном городке и его почему-то за это не сажали. Любимец всех женщин и любитель мужчин.