Светлые аллеи
Шрифт:
И ты с ними, пожалуйста не здоровайся, любезный моему сердцу читатель. Не надо их рекламировать.
Хеппи-энд
В начале восьмидесятых, на вечерней заре советской власти я, будучи ещё молодым и приятном в общении человеком, написал одну повесть. Небольшую такую, страничек на 100, чтобы не утомлять читателя.
Сюжет был довольно прост, но извилист. Главный герой, немолодой уже паренёк лет под сорок работал на кондитерской фабрике и делал торты. Был, грубо говоря, тортопёком. Всё шло в целом удачно, но вдруг жизнь его в одночасье развалилась. Бросила жена, не поняли дети, зато поняли взрослые и осудили. Он потерял в жизни всякие
Я отнёс своё нетленное произведение в редакцию и стал ждать. Наконец меня пригласили. Моей повестью занимался некий Синицкий. Я нашёл его в буфете, где он поедал пирожки с ливером. Это был мой ровесник, сутулый очкарик с карикатурно — еврейской внешностью. Он даже слегка картавил. Но глаза почему-то имел синие. Я представился, съел за компанию два его пирожка и мы разговорились. Он смотрел на меня доброжелательно — равнодушным взглядом. И я вдруг понял, что этот парень в глубинном смысле умнее меня, знает о жизни то, чего я не знаю и может быть не узнаю никогда. Я стал держаться с ним скромнее, хотя это и было для меня оскорбительно.
В кабинете Синицкий достал мою рукопись и рутинно начал:
— Прочитал вашу повесть. Что сказать…
Что он скажет, я знал наперёд. «Что, мол, хороший язык, талантливо и перспективно, но хромает сюжет, много секса и идеологически не выдержанно. Парторганизация вообще не упомянута, мало рабочего класса и главное — нет здорового исторического оптимизма. Чуждая безысходность и даже язык в целом не спасает. Так что, заходите ещё. Будем с нетерпением ждать». Такую примерно белиберду я уже слышал десятки раз и в последнее время даже привык не расстраиваться.
Но Синицкий меня удивил своей конкретностью и краткостью.
— Что сказать… Повесть ничего. И название симпатичное, хотя конечно его не пропустят. Единственное, что мне не нравится — отвратительный конец. Какой-то сусальный и счастливый. Хеппи-энд. Мне кажется конец тут нужен более трагичный. Он замолчал и равнодушно посмотрел на меня.
— Позвольте, — опешил я — Героя в конце убивают из обреза и очень подробно. Вы что, не читали? Куда же трагичней?
Синицкий вздохнул и посмотрел на стену, где висел безвкусный плакат, рекламирующий коммунистическую партию. Что он там увидел, неизвестно, но он вдруг сказал со скрытым надрывом:
— Меня все не понимают. Поймите хоть вы…
Он замолчал, успокаиваясь, и устало продолжил:
— Давайте па рассуждаем логически.
— Давайте, — согласился я. Что-то, а порассуждать я очень любил.
— Герой потерял в жизни все ориентиры. Так?
— Так.
— Люба его бросила. Так?
— Так.
— Он не знает для чего ему жить. Жизнь его превращается в ад. Так?
— Так.
— И вот этот ад наконец обрывается. Герой погибает. Это для него избавление. Конец всем мукам. Счастливый конец. Хеппи-энд. Так?
Я не ответил и потрясённо молчал. В таком ракурсе ситуация гляделась по-новому. Синицкий был похоже прав.
— Чего
же делать-то? — глупо спросил я.— А пусть герой остаётся жить дальше своей бессмысленной и никому не нужной жизнью. Это очень страшно. Вот это и будет настоящая трагедия — просто сказал Синицкий.
— А как же название? — им я очень дорожил.
— А название смените — махнул рукой Синицкий.
С тем я и ушёл. Буквально за неделю я переделал конец. Переделывалось легко. Материал не упирался. Так всегда бывает, когда переделываешь правильно. И снова отнёс рукопись.
Синицкий многому меня научил, продолжая смотреть равнодушными глазами. Было видно, что на меня ему плевать, главное для него — повесть, а я лишь инструмент, чтобы сделать её лучше. Главное — литература, а не личные отношения. Мне это было приятно.
В редакции он бился за меня, как лев. Я даже не думал, что он так настырен. И бился он даже не за меня, а за повесть, вернее за искусство.
Но повесть так и не опубликовали и она затерялась в пыли веков. А через десять лет оказалась по детски наивной. Потерялся из вида и Синицкий.
Шли годы. Бурь порыв мятежный прошёл. Развитой социализм сменился капитализмом с измождённым человеческим лицом и лошадиными гениталиями. И я стал немолодым уже, побитым жизнью и молью пареньком. И со мной происходит та же ситуация, что и с тем кондитером. Как накаркал. А хеппи-энда в ней всё нет и нет. Это вам жизнь, а не литература. Синицкий бы меня понял.
Плохо о хорошем или хорошо о плохом
Хорошо там, где нас нет. Ух, как хорошо! А приезжаешь туда, где тебя не было, та же картина маслом и без хлеба. Только тона помрачнее. Потому, что ты уже здесь, и хорошо там, откуда ты приехал. Отсюда болезненная тяга к странствиям, перемене прописки и гражданства.
Хорошо, говорят, быть женатым. Уют, мол, глаженные брюки… Ну женился. И ничего хорошего. Уют нам только снится. Потому, что я уже здесь. А хорошо среди холостяков, где меня уже нет. Развёлся теперь и думаю, а в браке-то было хорошо, тем более гарантированный ужин с котлеткой.
Всё это наводит на печальные мысли. Выделю самую печальную. Хорошо не там, где нас нет, а плохо там, где мы есть. Поэтому не надо метаться и скакать, как сайгак перед случкой. Живи, где живёшь, живи с кем живёшь и не думай о хорошем — там тебя нет. Ты в нём не предусмотрен.
С другой стороны всё это — ненаучный пессимизм, живительные источники которого безволие, пофигизм и страх неудач. И лучше не думать в эту сторону вообще. А если думать, то так: хорошо не там, где нас нет, а там где мы есть. А хорошего там, где нас нет, просто не существует. Это всё зловредные выдумки газет и телевидения. Ловкий пиар. И как не крути, на Земле, где мы всё-таки есть, всё-таки хорошо. Главное — не увязать в глобальных мелочах типа долгов и жены стервозы. Хотя эти досадные мелочи и доминируют над главным, но главные здесь не они. И вообще хорошо, что мы есть!
Соседка
У меня есть соседка Люба. Хорошая девушка. И очень красивая, а личная жизнь не складывается. Хотя спрос большой. Сначала к ней дантист какой-то ходил с вечно покусанными руками и улыбкой «Мы из Голливуда!» Его я боялся — это у меня с детства сердцебиения и ужас перед врачами. Дошло до секса, оказался садистом — ему хотелось, чтобы Люба кричала. Издержки профессии. Потом был один ди-джей из ночного клуба. Всегда в чёрных очках. Видимо дневной свет основательно действовал ему на нервы. Такой продвинутый парень, который любил поспорить со мной о Ницше. Кто это такой, я не знал, но тем не менее в спорах охотно участвовал. Мне не жалко. Слово «диджей» звучало для меня таинственно и как-то слишком конкретно. Диджей и всё.