Светлые аллеи

Жизнь налаживалась. Я слегка помогал бабке по хозяйству, а, когда не было настроения, то объявлял, что у меня болезненные месячные и весь день валялся на диване. Но через две недели бабка, вернувшись с базара, застукала меня с одной десятиклассницей, на которую я угрохал последние деньги. От негодования у неё даже исчезло косоглазие и разлиплось лицо. Крик её у меня до сих пор стоит в ушах. Смысл крика сводился к тому, что разврата и не с ней она в своём доме не потерпит, так как женщина набожная и целомудренная.

После этого я «зайцем» приехал в этот город. Даже не побрился. Два дня ем в впроголодь. Как спартанец, не меняю бельё. Зачем приехал? — спросите вы. По слухам я здесь когда-то родился. Буквально где-то здесь. А на родине и бомжевать приятней. Да и хочется предостеречь других, чтобы больше здесь не рождались. Всех их ждёт незавидная судьба. У меня тухлые перспективы и блестящие возможности их осуществить. К примеру…

… Но тут к сожалению объявили мою посадку и я так и не дослушал его до конца. А было бы крайне любопытно. Крайне. Тем более, что я родился здесь и ехал в его город жениться.

Свидание

— Расскажи мне что-нибудь о себе, — попросила она, когда мы остались одни.

— Когда меня в первом бою контузило… — начал я врать мужественным голосом.

— Нет, нет, не это. Что-нибудь другое.

Я стал вспоминать, что у меня было другого в жизни. Но всё было неинтересно, хотя вот…

— Когда я во второй раз заболел менингитом… — опять начал я.

— Не надо. — мягко попросила она — Это я уже поняла.

— Ещё меня в детстве собака укусила — похвастался я и уточнил — В детдоме.

— Ты что, детдомовский?

— Нет, у меня мама там поварихой работала, а я к ней приходил.

— Воровала наверно.

— Кто?

— Твоя мама.

— Не без этого. А ещё меня в школе на второй год однажды оставили. По ошибке.

— Как понять по ошибке?

— Фамилии перепутали. Я Ладыгин, он Ладогин, вот и перепутали. Но к счастью, через год всё выяснилось. Директора ещё сняли.

— А в роддоме с тобой ничего не случилось? — она внимательно посмотрела на меня.

— Случилось. В роддоме я родился. Почувствовал вкус к жизни.

Она взглянула на часы и вздохнула:

— У тебя водка хотя бы есть?

— Нет. Водку я дома не держу. Вернее она сама не держится. Но я сбегаю. И сбегал.

— За что пьём? — спросила она. — За брудершафт, — сказал я.

— На брудершафт, — поправила она. Мы выпили и поцеловались.

— А почему у тебя так мало зубов спереди? — наконец заметила она.

— Годы — туманно ответил я.

— А я думала, выбили.

— Половину выбили, половину годы.

— Кто выбил? Хулиганы?

— Да нет. Хоккей смотрел в Лужниках и шайба попала. Щелчок Фетисова. Помолчали.

— Ну как ты? — спросила она. — Третий ведь час сидим.

— Ты знаешь, что-то виагра не действует. — пожаловался я — Наверно просроченная.

— Ты даже с виагрой не можешь. То же мне «вулкан» — упрекнула она и стала одеваться.

Больше я её домой не приводил. Только зря виагру переводить.

Маньяк

У нас тут в районе сексуальный маньяк объявился. Безвредный такой, в смысле не калечил. Главное — не сопротивляться. А то он и насиловать не будет.

И изнасиловал он таким макаром человек пять. В основном женщин. Пошли о нём хорошие отзывы. Тем более никто не забеременел. Но с шестой женщиной вышла небольшая неувязка. Шестой оказалась Вера Семёновна Крыльцова и во время насилования она впервые за 20 лет своей счастливой супружеской жизни испытала иностранное слово «оргазм». Весть распространилась, и муж Крыльцовой Степан Игнатьевич ходил, как оплёванный. На него показывали головой и хихикали.

Степан Игнатьевич не спал два дня и решил отомстить. Сбрил он усы, достал светленький парик и в мини-юбке, цветастом полушалке и женских лёгких штиблетах начал прогуливаться в качестве приманки у забора. Там, где обитал и любил вечерами насиловать и доводить до оргазма доверчивых женщин этот маньяк-маньячище. Ноги у Степана Игнатьевича, прямо скажем, были не очень параллельные, грубо говоря, кривые. Кривизна усугублялась волосатостью и венозными прожилками. Лифчик с двумя антоновскими яблоками постоянно норовил сползти к животу. Талия как таковая отсутствовала. Зад был плоский, как будто по нему долго били совковой лопатой. Одним словом, дамочка не ахти. Вся надежда была на половую беспринципность и неприхотливость маньяка.

Так вот ходил с накрашенными губами Степан Игнатьевич два дня вечерами у забора. Выкурил за это время 2 пачки «Примы», запив их литром водки — никто не насилует. На третий день Степан Игнатьевич совсем было разуверился в своей затее. Даже одним яблоком из лифчика с горя закусил. Ко всему мужики пристают: «Девушка, как вас зовут?». И так идут за Степаном Игнатьевич до первого фонаря. А при свете увидят лицо и фигуру, говорят: «Ах, извините, я вас с другой спутал».

И вот на этот третий день в 11 с четвертью, когда Степан Игнатьевич, закусив и вторым яблоком, собрался уже идти домой, подходит к нему здоровенный рыжий мужчина и, оглядываясь, заявляет:

— Я, гражданка, сексуальный маньяк. Зовут меня Витя. Пройдёмте ненадолго в кусты.

Смотрит Степан Игнатьевич на маньяка и чувствует— не сладить ему с ним. И говорит: «Позвольте, как в кусты?».

Но эти слова он говорит уже на весу, потому, что маньяк, подняв его за шкирку, уже нёс на ложе своей болезненной страсти.

На ложе Степан Игнатьевич стал отбиваться и целомудренно сдвигать коленки. Насильник опешил:

— Я не понял, гражданка. Так мы будем насиловаться или только глазки строить? Потом же мне сами «спасибо» скажите, — и дёрг юбку. Показались ядовито-синие семейные трусы Степана Игнатьевича.

Маньяк опешил вторично:

— Так вы часом не пидаросом будете? Значит, заезжий Егорка в шоколадный цех. Ах ты, голубая твоя морда! — он пнул Степана Игнатьевича и, потеряв к нему сексуальный интерес, стал застёгивать ширинку.

Степан Игнатьевич сказал ему в спину:

— Гад ты! Всю жизнь мне испортил. Убить тебя мало.

Но насильник этих грубостей уже не слышал, так как ушёл насиловать следующую женщину.

А Степан Игнатьевич отряхнулся, подтянул юбку и тоже выбрался из кустов. Сел у дороги и, шмыгая носом, закурил. Он наверно и сейчас там курит.

Про Крючкова

Солнечный прибой уносил остатки зимы. Внятно и обещающе пахло весенним небом. В подъездах праздновали коты. Апрель был звонким, как цыганский бубен.

Жена Крючкова каждое утро намакияживалась так, как будто собиралась не на работу, а на подиум. Через день мыла голову. Обесцветилась в солнечную блондинку. Глаза излучали. У Крючкова заныло. В ухо задышали подозрения. На жену стал смотреть пристально. Анализировал и хронометрировал её распорядок дня. Изыскивал улики в карманах и сумочке. Первым брал телефонную трубку. Но всё было ровно. Презумпция невинности. «Показалось» — внушил себе Крючков и отогнал прочь. А через неделю внезапно, как ожог: