Светлые аллеи

А молодые тем временем едут, как исторически сложилось, с бубенцами по городу. У жениха чёрный костюм и такие же мысли. Он вдруг с каким-то грустным чувством отмечает, что подруга невесты, несмотря на прыщи, всё же гораздо симпатичнее его уже жены и завидует, не сказать по-хорошему, другу. А друг, бабник во всём, ласково и умело потихоньку подбивает под подружку клинья. И та похоже очень даже и не против.

Да и вообще жениху всегда трудно. Всех глупее на свадьбе будет выглядеть именно он. Жених измучен предсвадебными хлопотами и еле таскает ноги. Ко всему у него вот-вот лопнет голова. Вчера он безобразно и жадно напился с друзьями своего белобрысого детства — иначе бы просто не выдержали нервы пережить весь этот дурдом. И самое тяжёлое ещё впереди. Но всё должно получиться. Главное, чтобы отец на свадьбе не хватил лишку и не стал бы как обычно квасить морды окружающим. Кроме того, жених узнал нечто ужасное. Значит, кроме Артура, милиционера — кинолога и левого крайнего, был ещё какой-то Гога. А ему клялась, что это случилось с ней только однажды, и она сильно сопротивлялась. Жених вытирает платочком обильный похмельный пот и начинает, фантазируя, смотреть на открытые колени подружки. И ему становится совсем невмоготу.

Наконец приехали. Наконец сели. Вперёд выступает тамада.

Кривоносый, с зубами из нержавеющего феррума мужчина в соку и с гармошкой под мышкой. Он в белой с хрустом рубашке и брюках с вонючим, сделанным под кожу ремешком. Он волнуется. Сегодня его день. Тамада отводит жениха в сторону и объясняет, что когда он делает рукой так, то нужно вставать и кланяться теще. Вообще-то он давно знает эту стерву, и её убить мало, но жених это сделает потом, а сегодня нужно кланяться. Жених уныло кивает и протискивается на своё рабочее место. Проходя, он задевает грудь подруги и горько думает: «У неё и сиськи лучше!».

Стол впечатляет, особенно натощак. Огурцы, помидоры, восемь уток в зелени. Само собой колбасы, языки и прочий натюрморт из салатов. Всё это приятно оживляют, если можно так сказать, два молочных поросёнка с пучками петрушки во рту. Такую молочную кухню любят все. В закатном солнце играют весёлые блики от бутылок. Водка стоит открытая, чтобы избежать кражи. Но гости опытные и некоторые принесли пробки, так что воровство будет.

Вначале наливают мушкетёрскими дозами. Первые три тоста гости бодро и молча кушают и ухаживают друг за другом. Следуют тосты за родителей. Обе мамы согласованно вытирают слёзы. Отцы более сдержанны. Они помнят о своих несметных долгах. Да и кадровый состав гостей их печалит — много молодёжи, которая лишнего не подарит.

Тут перекур. Гости условно разделяются на три нестройные кучки: со стороны невесты, со стороны жениха и группа с огнеупорными лицами со стороны неизвестно кого. Потом обнаруживаются общие знакомые и кучки постепенно перемешиваются. Симпатия между другом и подругой нарастает, это видно невооружённым взглядом. Уже слышны шутливые намёки: вот, мол, ещё одна хорошая пара, вот и ещё будет свадьба. Друг делает вид, что у него угадали самое сокровенное желание, и принимает личину целомудренной стыдливости. Подруга краснеет чистосердечно. «А что, чем не жених» — весело думает она. Хотя в первый день ей пить нельзя, она при заботливом содействии друга хлопнула четыре рюмки, и эти мысли ей простительны. У друга планы иные, нехорошие планы: «Накачать её и к Пашке. Гадом буду, если не трахну».

Тут на крыльце опять блестят железные зубы, и тамада говорит бессмертную фразу: «Дорогие гости и сватья, просим к столу!». После шестого тоста начинаются первые пьяные и кончаются последние трезвые. Оживление нарастает. Мужчины чувствуют себя молодцами, женщины роковыми красавицами.

Наступает самый щекотливый и меркантильный на свадьбе момент. Тамада голосом Левитана, болеющего насморком, опять говорит: «Дорогие гости и сватья!» — и призывает присутствующих поддержать молодых деньгами. Он глубоко заинтересован — ему ещё не заплатили. Рядом с тамадой материализуется краснощёкая Матрёна с подносом и подбадривающее смотрит на гостей. Многие стыдливо дарят в конвертиках без обратного адреса, но тамада своё дело знает туго — конвертики он вскрывает и безжалостно называет сумму. Некоторым приходится краснеть. Процедура затягивается, потому что малое количество денег стараются компенсировать большим количеством слов.

Потом приходит черёд танцев и начинается борьба. Борьба между гармошкой тамады, к которой тяготеет старшее поколение, и магнитофон дискжокея Гарика. Гарик — очень сутулый и по-юношески румяный блондин в замшевом пиджачке с оторванными пуговицами, смотрит на тамаду исключительно исподлобья. В кармане у него вилка, и он чувствует себя, как Фани Каплан на заводе Михельсона. Но тамада не снимает гармошку с плеч, даже когда уходит в туалет, и проткнуть её вилкой нет никакой возможности.

В танцах наблюдается полное смещение стилей. Кто-то танцует лезгинку, кто-то пляшет балет, кто-то предпочитает раскачиваться на стуле. Пыль стоит столбом. Все шатаются и смеются от пьяного счастья. Самый трезвый тамада — он опытной рукой ведёт свадьбу к её безобразному апогею. И вообще ему не нравятся свадьбы без драк. Несолидно как-то.

Через два часа свадьба наконец начинает сбавлять обороты. Молодых в это время увозят, старых уводят, Гарика уносят. На некоторых тарелках вместо закуски лежат головы гостей. Остаются только ближайшие родственники. Они, обливаясь потом, поют «Эх мороз — мороз». Поют так, что в дверях дребезжит засов, а в коридоре начинает искрить выключатель. Всё мирно и без поножовщины. Слегка разочарованный тамада сидит в углу и налегает на водку, а то его уже мутит от минералки.

А друг, поддерживая ослабевшую подругу, ведёт её среди городских огней к Паше, чтобы разделить с ней свой холостяцкий ночной досуг. Бедняга, он не знает, что это ещё та штучка, и что с ней он проваландается до самого утра с нулевым результатом.

Синий чулок

Лица у всех разные. Особенно у меня. В общем кому как повезёт или как не повезёт. Лотерея на генно-хромосомном уровне, которая определяет всю жизнь. У мужчин это не так откровенно и выпукло. Пониженную внешность можно сбалансировать повышенным умом или энергичностью. Существуют ещё деньги, которыми можно компенсировать если не всё, то многое. Одним словом есть лазейки и обходные пути через огороды.

Но у женщин, у этих божьих созданий дьявола внешность действительно определяет судьбу. Если женщина не вышла лицом, то увы, не выйдет и замуж. Или она будет нарасхват, все перед ней будут плясать кобелём, от мужчин широко попрёт халява и она этим будет пылко пользоваться. Или придётся делать маскировочный вид, что ты — синий чулок, что тебе больно-то и не нужны все эти грязные мужские рацпредложения.

Познакомился я однажды с таким синеньким скромным чулочком. Что сказать, чулок как чулок. Страшненькая, кургузая, лицо, будто блохи покусали, ножки кривые, как сабельки и глаза с дурцой. Ну и конечно имидж недотроги. И ещё обидчивая до ужаса. В этой жизни она ничего не умела, только обижаться, что мол все её не так любят, все под неё интригуют и хотят унизит, вытерев об неё ноги. Хотя и среди красивых и востребованных женщин лентяек и неумех хватает. Я вообще заметил, что если ноги у женщины растут из ушей, то руки фигурально выражаясь, растут из жопы. Но это так, к слову. И ещё я заметил, что у уродин, да и у уродов, обычно повышенная самооценка своей тусклой внешности, что говорит о том, что человек продолжает надеяться. Вдруг объявится некий холостой Принц и вдруг полюбит и вдруг ее. Такой же переоценкой своих масштабов страдала и эта Надя, синий заштопанный чулок.

Но сами понимаете, сердце — не камень, когда член наоборот, вот я и привёл её вечерком к себе. «Ничего, — самонадеянно думал я — бог увидит, каких каракатиц я трахаю, смилостивится, может даже по — стариковски всплакнёт и даст мне красивую жену». В общем, я тоже надеялся. Конечно, ничего бог мне не дал, все это были сельские фантазии.

Ну а дальше всё шло по старой схеме, выкованной в веках. Непрерывно тостируя, я быстренько влил в неё бутыль болгарского вина, чтобы она не гримасничала и сильно не кобенилась своим целомудрием. И ровно в 22⁰⁰, поставив лёгонькую иностранную музыку (Кстати под идеологически выдержанную музыку советских композиторов, той же Пахмутовой, женщины соблазняются не так охотно, а под класичесскую отказываются соблазняться вообще. Не знаю, чем это объяснится пригласил Надюшу на танец и приступил к делу. Руки действовали автоматически и через минуту синий чулок затрещал по всем швам и из него попёрло такое! Надюша начала визгливо хохотать, как полоумная, и пускать счастливые пузыри. И выражение лица у неё стало мечтательно-идиотское. То есть идиотское выражение у Надюши было всегда, а тут ещё добавилась какая-то мечтательность. Такие лица обычно бывают у местных дурачков, которые ходят по улицам в обносках и показывают воробьям фигушки.

«Клиент созрел и просится на травку» — почувствовал я и, частично раздев, перетащил её на койку. Может я сильно задел её головой об косяк, не знаю… Но и на койке она крутилась, как волчок, а в движущуюся цель членом очень трудно попасть. Наконец, вспомнив свой охотничий опыт, я выбрал верное упреждение и пригвоздил её к кровати. Но лучше бы я этого не делал… Видимо ей сильно вставило и она проявила себя во всём объеме. И этот объём мне запомнился надолго. Мало того, что Надюша всего меня перекусала и перецарапала, она ещё вывихнула мне два пальца (один указательный, другой на ноге) а потом своими страстными руками чуть насмерть не придушила моего «гуся». Я всё про член. После членовредительства она с легкостью необыкновенной разорвала на тряпки мою последнюю майку, а также железный браслет часов. А его и плоскогубцами хрен разогнёшь! Смеяться она уже перестала и начала просто ржать, как хорошая лошадь. Иго-го да и-го-го. И всё это с лучезарной идиотской улыбкой. Дальше мой слог бессилен. Помню она обняла меня за горло так, что я начал как-то слабеть. И во мне наконец сработал инстинкт самосохранения своего инстинкта размножения — я оторвал от себя её судорожные пальцы и, решительно перевернув, пристроился сзади.