Светлые аллеи
Шрифт:
— Серёжа, нам надо поговорить…
Оказывается они давно любят друг друга. Что-то феерическое. А лгать у неё больше нету сил.
Грузчики со слипшимися от похмелья лицами под руководством жены выносили узлы и мебель. Крючков сидел на кухне с бутылкой и не помогал из принципа. Наконец один. Никнущее отупение. Как будто голова набита сухими тряпками. И никаких мыслительных шевелений.
По инерции привычки жил. Два раза приводил с работы безмужнюю бухгалтершу. Но не понравилась. Главным образом бухгалтерше.
Через три месяца жена вернулась. Всхлипывала крокодильими слезами. Суетились глаза. Без косметики. Лишь немного припудрен синяк. Фигурировали слова «ошибка», «затмение», «если можешь». Крючков сидел пустой и равнодушный. Хотя можно было торжествовать и изгаляться. Ставить ногу на грудь.
С улицы в окно дышало зноем. Пахли прокисшие макароны. Жёлтые обои резали глаза. Крючков прочно
Назавтра грузчики в мокрых от пота футболках заносили мебель. Гулко перекликались в подъезде. У жены нарочно мини-юбка и отменные велосипедистские ноги. Счастлива. Когда нагибается, грузчики замирают, как в стоп— кадре.
Крючков же сидел на кухне с бутылкой. Наполнялся вином, как водой ванна. Внутри была апатия и страшная усталость. «Ну и что, — тупо думал Крючков, держа тёплый стакан — Ну и что».
Оглашено светило солнце. Было очень жарко. Было как в аду.
Жизнь на двух страницах
Любовь! Так называемая. И сразу кинжальный холодок счастья под сердцем. И меркнет разум, но свечение глаз. Когда ничего не жалко. И готов даже жизнь… А она: «Я не готова к серьёзным отношениям». Но вы согласны и на несерьёзные. Лишь бы обладать этим телом, лишь бы как-то участвовать в нём. Но она не готова и к несерьёзным. Она вообще к вам не готова. И не может вот так сразу, без ЗАГСа. А вы безумствуете, вы сгораете и ваши мечты чернеют от копоти. Сколько идиотских слов и поступков! Как вас перехлёстывает! И вот, наконец, свершилось! Она осталась! Что не могли сделать букеты, подарки и стихи, сделал обыкновенный стакан обыкновенной водки. Изобретение учёного Менделеева, дай бог ему здоровья. И вы от счастья ничего не помните. Но что-то много. Восемь или десять раз.
Да, вы счастливы, счастливы до неприличия. Вы прямо купаетесь в океане счастья. «Как прекрасен этот мир» — думаете вы и щипаете себя, неужели правда? Но постепенно море счастья начинает мелеть.
Проходит два месяца и вы спускаетесь с её тела на грешную землю. И вдруг замечаете, что у вашей любимой кривые ноги. Не совсем, но кривые. И грудь как-то не так. И у неё нет слуха, но есть привычка постоянно петь. А вы в школьном ансамбле два раза играли и вам это слушать непереносимо. И если вы у неё второй, откуда такая опытность? Что это, врождённый женский рефлекс? А когда она не накрашена, её прелесть настолько своеобразна, что перестаёт быть таковой. И такое обилие родинок в самых неожиданных местах.
А потом вас забривают в солдаты и она клянётся ждать. Клянется не на библии, а на вашей груди, где обычно и лгут. А в армии долго и вы уже не тот. Энтузиазм к жизни благополучно издох, как внутриклеточная канарейка. В глубине души надежда и страх, что она вас не дождётся. Однако дождалась, то есть не забеременела и не вышла за другого. Это потом вы узнаете про этих армян, торгующих урюком, и рестораны. А раз дождалась, значит свадьба, значит Мендельсон. И вот и всё — течение вашей жизни определилось на всю оставшуюся. И многое в ней будет. И крепко будет. И смерти, и лёгкие, разлетающиеся как пух деньги, и с хлеба на макароны, часы счастья и месяцы наоборот, и ваши и её остервенелые измены, и вшивание в чресла антиалкогольной торпеды, которая прошла мимо… И сын ваш не воскрес…
И вот наконец через столько лет развод, как избавление от привычного. Вы думаете — это начало, а это оказывается сплошной конец. А она быстро нашла себе другого. И не того, с кем встречалась, а другого. А вы ни с кем. Когда было нельзя, у вас был веер любовниц. Сложил этот веер и ничего не видно. А сейчас, когда можно и полное право, вам никого не хочется. Вам хочется её. Её кривых ног, её родинок, её пения без единой в цель ноты. И память, как золотопромывочная машина. Она пропускает плохое и задерживает крупинки золота. Какой вы были и есть дурак!
А запои набирают силу и все неимоверней. Близится что-то ужасное. Но вы, как всегда, обманываете самого себя и вам почему-то верят. И белая горячка совсем не страшно, даже освежает нервы. И путь вниз легок и безопасен. Романтика собирания пустых бутылок, никнущее отупение. И вам уже за сорок. Самый цветущий возраст для «бомжа». От алкогольного слабоумия вы начинаете любить жизнь безответной и безответственной любовью. А «Уч-кудук— три колодца» — это песенка оказывается о селении бомжей. И наконец на вашу безответную любовь от жизни приходит ответ и вы, как полагается, умираете под забором и под градусом, никому не нужный, кроме смерти. И вас с энтузиазмом хоронят. И она приедет на ваш последний праздник
с пятаками на глазах. Гладкая, в ореоле косметики и духов и всё такая же красивая. Она посмотрит на ваш безобразный труп опустившегося человека и горько заплачет о ком-то другом. И всё. Жизнь, перелистнув вас, бездумным и равнодушным потоком покатится себе дальше. К новым зимам и веснам. К новым кубкам УЕФА. А у вашей суженной будут ещё интересные встречи и яркие оргазмы.Любила ли она вас? А вы её? Этого не знает никто. Даже вы сами. Это просто так говорится — любовь. Словесный лейбл. Но если на джинсах нет лейбла, они от этого не перестают быть джинсами.
Тетрадь
Я не знаю, кто до меня снимал эту квартирку. А люди болтают разное. Одни говорят, что снимал некий Пал Борисыч, человек с бородавкой и при очках, другие, что грузчик из горпищеторга по фамилии Клюв. Одни говорят, что он был русский, другие, что не русский, а наоборот интеллигент. Спрашивал я и у хозяина квартиры. Но хозяин — тяжёлый алкоголик с непреходящей амнезией, и у меня сложилось впечатление, что этого жильца он как-то не запомнил. Он вообще был убеждён, что до меня здесь жила одинокая женщина — филолог, но она ему не дала и ему пришлось её выгнать. Соседи же ни о какой женщине слыхом не слыхивали. Одним словом, хрен поймёшь. Тайна, покрытая склерозом. Так вот, после этого неизвестного жильца остались кой-какие вещи. Ничего в принципе особенного в смысле продать — обыкновенный хлам. Пара сказочно пустых — детективов «на крови». Учебник английского. Самоучитель хирурга. Порнографический журнал почему-то на румынском языке и с десяток цветных фото какой-то женщины лет сорока. Женщина была ни то ни сё, с короткой обесцвеченной причёской, улыбка, приторно-блядовитое выражение лица. Но фотографии были сделаны не где-нибудь, а в Венеции. Каналы, «таксующие» гондольеры, соборы, архитектура, площадь, где она кормит булкой группу голубей… Видно, что женщину сфотографировали во время занятий туризмом. Интимных фото этой женщины не было. И ещё после жильца осталась тетрадка. Обыкновенная общая тетрадка, выпускаемая промышленностью для старшеклассников и студентов. Я сам в таких в молодые годы писал. И в этой тетрадке неряшливым танцующим «цыганочку» почерком были сделаны записи. При первом же досуге я их прочитал и они мне показались забавными. Я — не психиатр, а скорее наоборот, но думаю для этой отрасли медицины записи представляют определённый интерес. Дневник не дневник, эссе не эссе, так серединка на половинку. И всё как-то отрывочно. Впрочём, повторяю, я не специалист. И ещё мне не понравился весь этот надрыв. Все живут — страдают, но никто из этого театра трагедии не делает, как сей неизвестный графоман. А может он действительно болен, не знаю. И тем не менее я взял на себя наглость предложить эти полоумные и полуумные записки более широкому кругу, чтобы не я один их читал.
Так сказать, открыть миру, а может быть даже и позору… Ведь стыдно так не любить жизнь.
Что-то мне сегодня взгрустнулось. Что-то коротнуло на душе. И вроде день солнечный и какой-то полнокровный, весь пропитанный воздухом и шуршанием юбок. И деньжата кой-какие есть. И крышей над головой до конца месяца наделён. И с питанием обстановка радует (целая кастрюля рожков и кусок твёрдого непрокусываемого сала). Все предпосылки для счастья, а вот поди ж ты! На счастье никаких даже тонких намёков.
Сосёт что-то прожорливое изнутри и какая-то абсолютная усталость по-хозяйски села на грудь и задумчиво закурила. Это надолго. Видимо устал бороться, искать, ничего не нашёл и сдался. Сдался на милость самому себе. Когда мне становится по— настоящему невмоготу, я иду в магазин, покупаю японские кроссворды и их разгадываю, чтобы забыться. И весь запас отрицательной мозговой энергии вместо нехороших заунывных думок утекает в это занятие и вроде легче.
Иногда приходят какие-то люди. Но общение нагнетает тоску, тем более жизненные интересы у нас в противофазе. И на их целеустремлённом фоне я выгляжу довольно ущербно. Как молодой месяц. А выглядеть, как молодой месяц в мои набежавшие годы уже нелепо и глупо. Но я стараюсь держаться, держаться за окружающую пустоту. Стараюсь быть непроницаемым, как китаец. Мол, всё хорошо. И местами великолепно. Улыбка «Мы из Голливуда» и просчитанные на калькуляторе поступки. И не надо к жизни так тяжело относится. Это всего лишь жизнь. Прочь Достоевского! Я его, правда, не читал, но чувствую на расстоянии. «Прочитал роман «Идиот». Критику признаю правильной». Старая шутка. И вообще надо почаще шутить. Применяя чувство юмора. А чувства юмора уже нет. Оно стало чувством сатиры. Это плохо. В основе чувства сатиры обычно лежит обыкновенная зависть. Мышиного такого света с небольшими искрами осторожного гнева. Так что притворяться у меня не получается.