Светят окна в ночи

Так она сидела и плакала, пока слезы не кончились, потом утерлась и подошла к окну.

На улице клубился туман. Он был похож на огромное белое облако, которое ворочалось среди низеньких домиков. Мокро поблескивал тротуар, на ветках, прильнувших к стеклу снаружи, висели тяжелые пузатые капли. Мимо пробежали, смеясь, девушки.

Чему они радуются? Было странно видеть людей, у которых и в такую безобразную погоду хорошее настроение.

А что бы делали они сейчас, подумала Салима, если бы их, как ее, вызвал директор и сказал: «Ищи себе другую работу!»

Легко сказать — «ищи!». А где и как искать, его, конечно, мало волнует. Как не волнует и то, что сам же полгода назад взял ее, художника-оформителя, на ставку маляра, как будто это одно и то же. Жаль, что не нашлась сразу, как ответить на такое глупое предложение — искать другую работу, потому что ей была нужна не какая-нибудь работа вообще, а только та, которую она умела и любила делать.

От этой мысли ей стало жарко в холодной мастерской и захотелось действовать. Что она, в самом деле, распустила слезы? Надо идти в горком, там разберутся и помогут, не могут не помочь, потому что на то он и горком, чтобы разбираться в людских обидах и несправедливостях.

Поддержали же ее тогда, на совещании, даже руку партийный товарищ пожал, подойдя в перерыве. «Будет трудно, заходи!» — сказал без улыбки, и потому она ему поверила — не любезничал, а поддерживал, это сразу чувствуется. И еще она его взгляд запомнила — твердый такой, уверенный, на нее смотрел не как на красивую девушку, а как на боевого товарища. Это тоже можно сразу отличить и понять.

Салима решительно встала и, закрыв мастерскую, вышла на улицу.

Туман словно подкарауливал ее — навалился со всех сторон, обрызгав щеки мелкой влажной пылью. В двух шагах ничего не было видно, хорошо, что известно, куда идти. Город небольшой, и никакой туман не сможет здесь человека запугать или заставить его плутать по улицам. Главное, надо идти своей дорогой, никуда не сворачивая и не думая о том, что можешь заблудиться в тумане.

Так она про себя размышляла, и туман совсем ей не мешал. Наоборот, он тихо сидел на ее плечах и влажно дышал в затылок, роняя иногда теплые капли за воротник.

Сначала она подумала, что начался дождь, и даже посмотрела вверх, но там, наверху, тоже клубился туман, и она догадалась, в чем дело.

Людей на улице она почти не видела. Только однажды чуть не столкнулась с кем-то на перекрестке: большой, тяжело дышавший человек отпрянул в сторону от нее и тут же пропал в тумане. Конечно, где-то еще были люди, но они, словно галактики в космосе, проплывали мимо, невидимые и неслышные. И было странно ощущать свое неодинокое одиночество в этом неподвижном мире исчезнувших красок и звуков, где ты существовал как бы обособленно и в то же время ощутимо зависимо от других. Вот шла же она сейчас к человеку, который должен был ей помочь, и то, что этот человек существовал, уже само по себе делало дорогу в тумане возможной и необходимой, как, наверное, маяк в ночи. Никаких маяков она не видела, но читала о них в хороших книгах о моряках и знала, как это страшно, когда свет маяка неожиданно гаснет. Тогда корабль со всеми людьми обязательно врежется в скалы, и никто уже их не сможет спасти.

Вместе с этой мыслью к ней пришло вдруг сомнение и беспокойство: «А если мне и этот человек не поможет? Мало ли что бывает. Ведь на бумаге я числюсь маляром, в штате фабрики вообще нет должности художника-оформителя. Когда я устраивалась на работу, директор сказал: «Э-э, формальность! Нам маляр не нужен. Раз берем тебя художником, значит, художником и будешь работать!» А в трудовую книжку записали — маляр. Вот с этого обмана все и началось.

Директор ей сразу не понравился. Оглядел ее с ног до головы, скользнул взглядом по бумагам, которые она ему протянула, и небрежно отложил их в сторону. «Ты что, из детского дома? — спросил и, не дожидаясь ответа, махнул рукой: «Ладно, иди работай. Только не фантазируй очень. У меня денег на фантазии нет. Чтоб все было дешево и сердито».

Салима, конечно, обиделась, но не за себя, а за свою профессию. Как можно без фантазии работать? Ее для того и учили в техникуме, чтобы она что-то свое придумывала. Но как тут возразить, когда с тобой и разговаривать не желают?

Взяла Салима ключ от мастерской, в которую сто лет никто не заглядывал, обмела паутину во всех углах, привела в порядок колченогий стол, выбросила пустые бутылки и банки с засохшей краской и пошла на территорию фабрики посмотреть — приглядеться к фронту работ.

То, что она там увидела, сильно ее разочаровало: вся территория завалена непонятно чем, приземистые, неуклюжие здания стояли сикось-накось, а кирпичные стены были покрыты не то сажей, не то черной плесенью. Кое-где висели старые, выцветшие лозунги, которые вывесили здесь, наверное, еще при царе Горохе. Или вот первый цех: проем необычайно широк, ворота скособоченные, окна, пыльные и грязные, под самой крышей, стекла кое-где заменены фанерными листами… С чего тут начинать?

Салима много часов провела у этого цеха, над ней даже посмеиваться стали. Нет-нет да кто-нибудь из проходящих рабочих глянет мельком в блокнот и просвистит иронически: «Красота!» — и пойдет дальше, усмехаясь. Конечно, не верят, что можно что-то здесь изменить, привыкли люди. Но разве они в том виноваты?

Она сделала много разных эскизов и, выбрав из них наилучшие, пошла к директору. По душевной своей простоте Салима считала, что раз уж он, не задумываясь, рискнул взять вместо маляра девчонку, совсем неизвестную в мире прикладного искусства, то теперь вправе быть в курсе всех этапов ее работы. Вот она зайдет в кабинет, разложит на его большом столе все свои эскизы и, конечно, обоснует каждый вариант. Пусть они даже поспорят — это же естественно, когда сталкиваются разные вкусы.

Но директор едва посмотрел разложенные на столе листы и ткнул пальцем в самый, на ее взгляд, простой эскиз: «Мне чтоб дешево и сердито! — повторил он, дав понять, что ему недосуг разбираться в тонкостях оформительского дела. — Ты кто? Художник? Но на должности маляра. Значит, должна подходить ко всему практически. А практически — это и есть экономно. Соображай!»

После таких слов карандаша в руки брать не хотелось, не то что соображать. Салима, отплакавшись в укромном уголке, решила все-таки не сдаваться, потому что иначе работа теряла всякий смысл. Иногда ей приходилось по часу высиживать в приемной, терпеливо сносить недовольное фырканье секретарши, иронические замечания разных людей, которым она тоже почему-то мешала, хотя сидела смирненько на краешке стула в маленькой тесной приемной. Директору, наконец, надоело и смотреть, и разговаривать с ней, и он разом подмахнул резолюцию на всех эскизах, отпустив тем самым ее душу на волю. Теперь она могла спокойно работать в мастерской.

Салима очень гордилась своей победой, считая, что беды от ее упрямства не случилось, наоборот, выиграл коллектив фабрики, который, конечно, заслуживает того, чтобы хотя бы в малой степени приобщиться к настоящему искусству. Задуманное ею красочное панно должно было украсить уродливую кирпичную стену здания первого цеха, которая слепо смотрела на проходную.

Салима совершенно была согласна с писателем, который утверждал, что красота спасет мир, и часто повторяла эти слова — и когда приходилось убеждать кого, и когда требовалось самой укрепляться в своей правоте.

Красок на складе ей отпустили значительно меньше, чем требовалось по смете, кисти были дрянные, но она не огорчалась: главное — начать, потом уже не откажут, а если и откажут, она сумеет добиться своего. Так она и сказала девушкам из общежития, с которыми подружилась через Замиру — свою соседку по комнате. Замира — маленькая, смешливая толстушка — ей нравилась, и они быстро сошлись. Вместе ходили в кинотеатр, бегали на танцы. У Замиры в городе были дальние родственники, и вот в один из воскресных дней они отправились к ним в гости.