Светят окна в ночи

— Смотри, Салима, какая красота!

— Ой, и вправду красиво! — воскликнула Салима, отрываясь от своего плаката. — Японская, да?

Девушки засмеялись.

— Наша! Первая партия. Только осваивать начали. Говорят, на уровне мировых стандартов. Ее еще никто, кроме нас, не видел. Вот сошьем себе по платью, все от зависти помрут! Хочешь, и тебе достанем?

— Как достанем? — нахмурилась Салима. — Вы что — украли, что ли?

— Да брось ты эти громкие слова! — отмахнулась одна из девушек. — О такой малости, что мы взяли, и говорить нечего. Все берут, а мы что — рыжие?

Салима удивленно смотрела на нее. Всерьез говорит или шутит? Если всерьез, то почему же другие не возражают, вон — посмеиваются, словно их этот разговор и не касается, и не интересует.

— И вы так думаете? — спросила Салима, поворачиваясь к ним.

— Может, так, а может, и не так, — уклончиво ответила другая девушка. — Я вообще ни о чем таком не думаю…

— А как же вы собираетесь пронести эти ткани через проходную? — Салима с трудом сдерживала возмущение. — Там же проверяют.

— Ну и что? — усмехнулась девушка. — Во-первых, не каждого. А во-вторых, надо уметь спрятать. Только дураки в сумки кладут.

— Да и поймают, ничего страшного нет, — добавила другая. — Пожурят для блезира, на этом все и кончится. Два-три метра — о чем речь? Другое дело — рулон…

— Это нечестно! — сказала Салима. — И брать нечестно, и платья потом носить из ворованного материала тоже.

— Ах, ах! — иронически воскликнула девушка. — Ты еще на собрании об этом скажи или, как его, в «Комсомольском прожекторе» прокати!

— И скажу! — бросила Салима. — Пусть все знают!

Девушки молча уставились на нее, потом многозначительно переглянулись.

В кино они, конечно, не пошли, вернее, Салима осталась в своей мастерской, словно и не было о кино никакого разговора.

Она не обиделась, что девушки ушли без нее. Она бы и сама отказалась — не то было настроение, а быть рядом и делать вид, что ничего не случилось, она бы не смогла. Странно, как просто у них все получается: и знают, что нехорошо брать чужое — государственное! — а берут, и гордятся тем, как ловко им удается выносить ворованное через проходную. Даже не стесняются говорить об этом. И родственница Замиры тоже считает, что нет здесь никакой проблемы, и сама Замира… Неужели и все другие привыкли к такой жизни? Они же не только фабрику обкрадывают, а прежде всего — самих себя. Что же делать?

На другой день Салима пошла к директору, но его на месте не оказалось, и она решила поговорить с председателем профкома.

Тот внимательно ее выслушал и показал глазами на папку, лежащую на столе:

— Боремся, а как же! Излавливаем «несунов», наказываем. В прошлом месяце три рейда провели, пятерых поймали.

— Но ведь воровство-то продолжается!

— Да?! — насмешливо протянул председатель, то ли спрашивая, то ли подтверждая. — И у тебя есть конкретные факты?

— Да, нет… — смешалась Салима. — Я в принципе говорю. Люди почему-то считают, что они имеют право брать.

— Ну, я бы так не обобщал! — построжал председатель. — Во-первых, не все так считают, а во-вторых, кто ты такая, чтобы всех огульно осуждать?

— Я тут работаю…

— Да знаю, что ты тут работаешь! — засмеялся председатель. — Я не в том смысле говорю. Каждый должен жить честно, вот тогда и порядка будет больше. Уяснила?

— Я живу честно! — возмутилась Салима.

— Вот и хорошо! Есть у тебя конкретные факты — выкладывай, мы разберемся, а нет — продолжай жить честно и не морочь мне голову.

Он демонстративно откинулся на спинку стула, давая понять, что разговор закончен. Когда Салима взялась за ручку двери, он неожиданно спросил:

— Ты давно здесь работаешь?

— Три месяца, — ответила она, оборачиваясь. — А что?

— Прыткая! — заметил председатель, прищуриваясь.

А на другой день в мастерскую заглянул сам директор. Он хмуро походил по комнате, понюхал зачем-то несколько открытых банок с краской и ткнул пальцем в фанерный лист, на котором Салима раскрашивала фрагмент панно.

— Плохо.

— Что — плохо?

— Все плохо, — сказал директор, морщась. — Плохо, что не в свое дело лезешь.

И, не поясняя ничего, достал из кармана вчетверо сложенный листок бумаги.

— Завтра комиссия приезжает. Вот нарисуешь такой лозунг и повесишь у ворот.

Салима молча взяла бумагу. Директор, не прощаясь, вышел.

Текст лозунга был написан небрежно, от руки. «Часа два уйдет!» — уныло подумала Салима. Ей не хотелось отрываться от своей главной работы, и она решила отложить поручение директора на вечер. Утром повесят лозунг у ворот, наверняка комиссия раньше восьми не появится.

Перед самым концом смены в мастерскую забежала комсомольский секретарь.

— Привет! — бросила она бодро. — Как дела? Чего это на тебя девчата жалуются? Зазналась, говорят, знаться ни с кем не хочешь. Угрожает, говорят, опозорить перед всей фабрикой. Чего это ты, а?

— Глупости! — вспыхнула Салима. — Там у них в цехе ткань новую разворовывают, вот они и…

— Ладно! — прервала ее секретарь, ничуть не удивляясь. — Воровать, конечно, нехорошо, а ты с девушками помирись. Они у нас передовики производства и активные общественники. Не надо их подозрением обижать. И раз все о тебе говорят, что ты зазналась, значит, есть над чем подумать. Ясно?

— Ничего мне не ясно.

— Тогда мы тебя прорабатывать будем. Воспитывать то есть, — поправилась секретарь и весело подмигнула: — Но ты не расстраивайся, ладно? А сейчас — шабаш работе! Через пять минут репетиция. Пошли!

И по тому, как легко она прыгала в разговоре от одной темы к другой, Салима поняла, что секретаря комитета меньше всего волнует ее ссора с девушками.

— Никуда я не пойду! — сказала она.

Секретарь посмотрела на нее удивленно, но уговаривать не стала.

Салима до позднего вечера проработала в мастерской, наедине со своими мыслями. Мысли были печальные.

А утром ее перехватила в проходной секретарь комитета комсомола:

— Вчера совсем вылетело из головы, извини. Сегодня в горкоме совещание комсомольских «прожектористов». Выступать там не обязательно, но быть надо. Давай лети. До девяти успеешь.

— Мне лозунг нужно повесить, — растерялась Салима.

— Где он?

— В мастерской.

— Дай мне ключ, я все сама сделаю.