Светят окна в ночи

— Что ты там разглядываешь?

Гюзель приподнялась на цыпочки и тоже посмотрела в окно. Он не нашелся, что сказать, и молча убрал со стула книгу. Сердце у него стучало, как сумасшедшее.

— Ты для меня занял, да? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Я думал, будет много народа. Когда дождь, здесь мест свободных не бывает.

— А мы всегда друг для друга занимаем. Только в другом конце, — она показала где, и он опять удивился, потому что это было совсем недалеко. — А ты что читаешь?

Шафкат показал ей учебник башкирского языка.

— А у меня английский.

— Как будет по-английски «осень»? — спросил он, поглядев в окно.

Она сказала.

— А желтые листья?

Гюзель произнесла длинную фразу по-английски и засмеялась.

Он недоверчиво взглянул на нее, и она пояснила:

— Я сказала: давай перестанем разговаривать и начнем заниматься.

— Ладно, — согласился Шафкат.

Он уставился в книгу и перечитал несколько раз одну и ту же фразу, не понимая смысла: «Подчиненное предложение, выполняющее роль подлежащего…» «Я люблю ее. Как только увидел, с первого взгляда. Нет, еще раньше. Она где-то была, а я уже ее любил. И ничего теперь с этим поделать нельзя. Если она у меня что-нибудь спросит вот сейчас, я позову ее в кино».

— Читай! — шепнула Гюзель, наклонившись к нему.

— А я читаю, — сказал он.

— Нет, не читаешь, — возразила она. — Я же вижу!

Гюзель протянула руку и взяла у него учебник:

— Какой параграф? Этот?

— Да.

— Ну-ка, скажи, какой член предложения называется подлежащим?

— Я не знаю, — признался он.

— Вот видишь!

— Гюзель, — сказал он нерешительно. — Давай сходим в кино?

— Когда? — спросила она, ничуть не удивившись. — Сейчас?

— Ага.

— Но на улице дождь!

— Ну и что?

— А ты видел когда-нибудь мокрых куриц? — засмеялась она.

— Видел.

— Это очень некрасиво, да?

— Нет, — Шафкат пожал плечами. — Просто мокрые курицы, и все. Ничего особенного.

Он посмотрел на окно, по стеклам которого все так же медленно и тягуче плыли вниз капли. Шуршал дождь, мерно раскачивались почерневшие ветки старого тополя, растерявшего свои листья.

— Правда, грустно? — спросила она тихо, глядя, как и он, на окно.

Шафкат ничего не ответил, думая о том, что сегодня у него, наверное, самый счастливый день в жизни. Сердце его билось сильно и ровно, а на душе было свободно и радостно, как никогда прежде. И если бы ему сказали сейчас: Шафкат, ничего больше у тебя не будет, он бы без раздумий согласился, чтобы жизнь замерла на этом самом мгновении… Он незаметно облизнул пересохшие губы и как можно спокойнее напомнил:

— Так мы пойдем в кино?

— Конечно! — обрадованно откликнулась Гюзель. — Я не была в кино уже тысячу лет.

— Тогда я сбегаю за билетами и буду ждать там! Через полчаса.

— Пойдем вместе… — начала было Гюзель, но он покачал головой, быстро собрал книги, сунул их небрежно в сумку и почти бегом направился к выходу.

…Какой кинофильм они смотрели в тот день? Сколько ни пытался Шафкат потом вспомнить, так и не вспомнил. Что-то происходило на экране, звучала музыка, произносились слова — все прошло-мелькнуло мимо сознания, потому что смотрел он не на экран, а на сидящую рядом девушку — сказочно красивую в полумраке зала.

Видимо, она чувствовала на себе его взгляд и понимала, почему он смотрит на нее, а не на экран — была смущена и сидела неестественно прямо и напряженно, боясь пошевельнуться, боясь убрать руку с поручня кресла, боясь повернуться к нему…

Потом они ходили по ночному городу, не зная, по каким улицам проходят, куда и зачем идут. И странно — она не была выше его, нет; они шли, касаясь друг друга плечами, и, когда взгляды их встречались, он видел ее глаза прямо перед собой, и ненасытная жажда выговориться владела ими обоими, словно до этой ночной прогулки им не давали возможности разговаривать.

Так бы они ходили и ходили, наверное, еще сто лет, не скучая от того, что были всегда вдвоем и обо всем, казалось, переговорили, не повторяясь. Только жизнь тоже не дремала: она подсчитывала время, и не просто время, а все секунды, которые постепенно складывались в минуты, часы и дни. И вот однажды они вдруг увидели, что от вечности, которая у них была, осталась какая-то жалкая неделя, а впереди — две разные дороги, уходящие куда-то за горизонт, где ничего уже вообще нельзя разглядеть.

Пока они переживали из-за того, что осталось так мало времени, жизнь, не желающая ни с чем считаться, взяла да подтащила вокзал прямо к ним, а вместе с вокзалом — поезд из десяти вагонов, в одном из которых Гюзель оказалась непонятно каким образом, потому что сердцем была совсем в другом месте. Шафкат потерянно стоял возле вагона, тоже не понимая, откуда этот вагон взялся и что теперь делать ему одному в большом городе.

Бывает, оказывается, и такая любовь, когда люди не успевают сказать друг другу самые главные слова, откладывая их на потом, как будто у них две жизни: в одной они переживают, волнуются, страдают, радуются, а в другой — просто живут. Но так, конечно, никогда не бывает, и потому Шафкат после отъезда Гюзель вернулся домой с вокзала в совершенно чужой город, где ему нечего было делать. Дома своего он не нашел и потому долго сидел в парке на той самой скамейке, все заново переживая. Это было очень больно — понимать, что ты совершил большую ошибку, отложив главные слова на потом.

Получилось так еще и потому, что у матери Гюзель была своя точка зрения на любовь. Она считала, что любви вообще нет в жизни: кто-то взял и придумал для других красивую сказку. Она тоже в нее поверила, вышла замуж по любви да и застряла в деревне, а вот ее старшая сестра без всякой любви устроилась в городе при муже и при квартире и живет себе припеваючи. Такой пример лучше всяких красивых сказок, считала мать Гюзели и потому стала всячески отговаривать дочь от неразумного шага, едва узнав, что у нее появился поклонник. Специально приезжала посмотреть на Шафката — несколько минут было достаточно, чтобы понять: звезд с неба не хватает, такой же к жизни не приспособленный человек, как и Гюзель. «Пропадешь с ним, — сказала дочери категорично. — Да и не пара он тебе совсем».

Вот какой серьезный противник появился у Шафката там, за горизонтом, куда его любовь только-только начала заглядывать, рисуя себе светлое и радостное будущее.

О тех словах матери Гюзель он узнал случайно, но ничего не стал выяснять, а как человек благородный решил повременить, чтобы его любимая сделала сознательный выбор.

Это был, конечно, мужественный поступок, потому что вся жизнь Шафката теперь зависела от того, как скоро Гюзель даст о себе знать.

Время остановилось, как только она уехала. Шафкат ходил из угла в угол или сидел на скамейке в парке, постоянно поглядывая на часы, словно они были календарь.