Свои-чужие

Шале окольцовывала широкая деревянная веранда, выступавшая над сказочным альпийским пейзажем. По ней были расставлены вырубленные небрежным топором тяжелые деревянные стулья, чтобы члены общины и гости могли отдыхать, любуясь видом. Альпы казались пейзажем с конфетного фантика, картинкой для привлечения туристов. Терезе пришлось остановиться и отдышаться, из-за открывшегося вида, из-за разреженного воздуха, из-за того, что она и впрямь сюда добралась.

— Ну, тебе место освободили, — сказала она, слегка запыхавшись.

Холли остановилась и оглядела все глазами матери.

— Вообще-то, когда я дожидалась, чтобы кто-нибудь уехал, один человек умер. Тогда я и вернулась в Калифорнию и уволилась с работы. Он был француз, его звали Филипп. Это он много лет назад придумал делать трости, деньги тогда были на исходе, и все боялись, что придется продать дом. Славный был старикан. Я так и живу в его комнате.

— А других матери навещают? — спросила Тереза, стараясь, чтобы ее слова не прозвучали так, словно она пытается помериться с кем-то, хотя она именно что мерилась. Она очень собой гордилась.

— Иногда. Реже, чем можно ожидать.

Едва добравшись до кровати в своей комнате, Тереза прилегла поспать. Потом, перед обедом, беседой о дхарме и последней медитацией, Холли, как могла, изложила матери краткий вводный курс в медитацию. Вдох-выдох, следить за дыханием, позволять мыслям приходить и уходить, не оценивая их.

— Ты просто начни, — сказала она, в конце концов испугавшись, что от ее объяснений будет больше вреда, чем пользы. — Ничего сложного тут нет.

И Тереза, облачившись в спортивный костюм, который надевала по утрам, когда они с соседкой занимались ходьбой, села на подушку рядом с дочерью и закрыла глаза.

Сначала ничего особенного не происходило. Она думала о боли в левом колене. Потом пришла мысль, что здешние люди, похоже, очень славные. Ей понравился Михаил, русский, которого она назвала Майклом. Он тут всем ведает? Очень гостеприимный. У всех волосы короткие, как у Холли. А почему бы нет? Какая разница? Здесь не перед кем красоваться. Видно, что Холли тут счастлива, но настоящая ли это жизнь? И что с ней будет, когда она доживет до Терезиных лет? Эти люди будут о ней заботиться? Можно спросить у женщины постарше, например у той, которая выросла в этом доме. Подумать только, это место было настоящим жильем, домом для одной семьи. Сколько же нужно было держать прислуги, чтобы поддерживать тут порядок? Обе ступни онемели.

Тут она себя одернула. Чем только у нее голова набита! Терезу поразила и раздосадовала праздность ее ума — она будто просеивала мусор на обочине шоссе, и замирала, завороженная каждой блестящей бумажкой от жевательной резинки. Она вернулась на один вдох, но обнаружила, что размышляет о салате из бобов, который был на обед, какие-то розовые бобы в нем, она таких с детства не видела. Тереза не могла вспомнить, как они называются. Мать просила ее перебирать бобы, прежде чем замачивать, не попался бы кому камешек, и она тщательно трудилась, пока ей не делалось скучно, тогда она бросала неперебранные бобы поверх тех, что уже перебрала, и все портила. Интересно, кому-нибудь из родных хоть раз попался камешек?

Ну же, один вдох! Она что, и этого не может? Не может хоть разок втянуть не обремененный мыслями воздух? Она попробовала. Так. Хорошо. У нее заболела спина. Неожиданно она уронила голову вперед и на мгновение крепко уснула. Издала короткий испуганный звук, как собака или свинья, которой что-то снится. Снова села прямо, приоткрыла глаза, чтобы посмотреть, не заметил ли кто. Огляделась: мирные лица соседей и дочери словно отражали ясность их безмятежного ума. Ей стало стыдно за себя.

Когда медитация закончилась, Холли помогла ей встать. Все подошли обнять ее и пожать ей руку. Они все были так милы с Холли. И все были так рады Терезе.

— Не переживайте из-за медитации, — сказала женщина по имени Кэрол, с мирными, как заледеневшее озеро, глазами. — Поначалу всем сложно разобраться.

— Перед тем как приехать сюда, я много лет медитировал самостоятельно, — сказал Пол, мастер по вырезыванию тростей. — Но медитировать здесь впервые в жизни? Это как впервые выйти на пробежку на Олимпийских играх.

Он похлопал ее по плечу:

— Вы можете собой гордиться.

Лежа без сна на односпальной кровати в гостевой комнате, Тереза рассматривала потолок, чередование желобков на центральной розетке; желобки напоминали редкие, но ровные зубы. И ради этого она пролетела полмира? Посидеть на подушке? Она полжизни просидела за столом. Сидела в машине, в самолете. О чем она думала? Она хотела увидеть дочь. Интересно, Берт хоть раз приезжал сюда повидать Холли? И тоже медитировал? Почему она не додумалась спросить? Свет огромной луны заливал ее маленькую комнатку, окрашивал стены, освещал постель. Тереза подумала обо всех женщинах и мужчинах (мужчин было больше), которых с ее небольшой помощью отправила в тюрьму окружная прокуратура Лос-Анджелеса. Обо всех делах, над которыми работала, готовя документы для того, чтобы этих людей осудили и они проводили ночи в узких кроватях, а дни в тишине. Как вышло, что она никогда раньше не интересовалась, что с ними сталось? За годы через нее прошли сотни дел. Тысячи. Эти люди тоже пялились теперь в потолок камеры, пытаясь освободить свой разум?

Так все оно и шло — день за днем, три раза в день. Она вместе со всеми строем шла в комнату для медитации, кто-нибудь закладывал в синюю керамическую печку уголь, а потом все садились в кружок на темно-зеленые подушки и ждали, когда Михаил ударит в маленький гонг, подавая сигнал к началу. Безумие. Она бы ушла со своим «Английским пациентом» на балкон второго этажа или отправилась бы гулять в одиночестве по высокой траве, пока остальные ищут внутренний покой, не будь Холли так горда ею. Дочь все время брала ее под руку, подтаскивала подушку поближе, чтобы быть с ней рядом. Остальные обитатели центра смотрели на них с глубоким одобрением — на кухне, за столом, во время медитаций (Тереза иногда жульничала и ненадолго открывала глаза, заставляя остальных тут же зажмуриться), — другие матери сюда не приезжали, а если и приезжали, то уж точно не сидели на подушках.

А Тереза сидела и сидела.

Лелия однажды провела духовную беседу, посвященную освобождению от самоопределения: мол, это я не могу из-за того, что случилось со мной в детстве; то я не могу, потому что стесняюсь; туда я не пойду, потому что боюсь клоунов, грибов или полярных медведей. Группа тихо хохотнула — все узнали себя. Во время медитаций Тереза предавалась постоянно возобновляющемуся внутреннему диалогу о том, как безнадежно семидесятилетние женщины из Торранса потеряны для буддизма, и ей беседа о самоопределении помогла. Потом хорошенькая Хайла — отсутствие волос только подчеркивало тонкость ее черт — повела ее гулять и называла по имени каждый кустик и каждое дерево, мимо которых они проходили. Они увидели издали горного козла. Хайла растерла в ладонях кусочек можжевельника и дала Терезе понюхать свои руки, руки, умевшие ловить рыбок в рукоятях тростей. Хайла сказала Терезе, что ее мать умерла пять лет назад и что ей очень одиноко. Потом взяла Терезу за руку, и они пошли обратно в шале. «Хорошо, — подумала Тереза, — сегодня я побуду тебе матерью». Они вернулись в кухню и стали резать яблоки для пирога.

— Я хочу, чтобы ты меня остригла, — сказала Тереза Холли перед обедом.

— Правда?

Холли вытянула руку и погладила волосы матери. Волосы были густые, седые, Тереза носила их до плеч и подкалывала с двух сторон невидимками, не умея придумать ничего интереснее.

— Я уже привыкла к вашим бритым головам и думаю, это мне поможет вписаться.

Тереза не решилась бы на такое, если бы ей предстояло вернуться на работу. На работе о новой прическе стали бы шептаться, но теперь, когда она приедет домой, это станет приметой новой жизни. Ее увидят соседи, кассиры в магазине и поймут, что теперь она другая.

Холли сходила и достала из небольшой пластмассовой коробки, которую держали в ванной на первом этаже, электрическую машинку для стрижки. Вывела мать наружу, на веранду, и обернула ей шею полотенцем. Здесь все стригли друг друга. Могли бы и самостоятельно, но так приятно, когда к голове каждый месяц прикасаются дружеские руки.

— Ты точно этого хочешь? — спросила Холли, прежде чем включить машинку.

Тереза решительно кивнула:

— В Швейцарии жить…

И вот Терезины волосы плотными седыми клоками легли у ее ног, словно рассеявшиеся грозовые тучи. Закончив, Холли обошла ее, оценивая свою работу.