Святая Русь - Князь Василько

Олеся глянула в спокойные Лазуткины глаза, и на душе её стало чуть полегче.

– Не замерзнешь?

– Кожушок теплый да и ичиги на добром меху. Не замерзну.

Посад широко раскинулся за стенами крепкой дубовой крепости; он довольно разросся за последние двадцать лет. Небольшая Кузнечная слободка превратилась в крупную слободу; на ней, кроме деревянного храма Николы, высились несколько добротных хором и изб на подклетах.

– Никак, разбогатели кузнецы. А может, и купцы хоромы понаставили, - молвил Лаутка, отыскивая глазами избу Малея Шибана. Да вот и она - крепкая и ладная, с просторным огородом и журавлем близ дымящейся кузни. Жив, выходит, Малей Якимыч!

Кузнец не сразу признал Лазутку. Перед ним стоял дюжий, высокий, молодой мужик в черной, кучерявой броде. Долго приглядывался своими пытливыми, прищурыми глазами и, наконец, вымолвил:

– Кровь не обманешь. Вот таким же Егор был в твои годы. Но ты покрупней, Лазутка. Эк, вымахал!.. А это кто с тобой?

– Жена моя, Олеся.

Олеся молча и смущенно поклонилась кузнецу.

– Наградил же Бог красотой, - довольно крякнул Малей.
– Где ж сыскал такую?

– То долгий сказ, Малей Якимыч.

– Что верно, то верно. Айда в избу.

На удивление Лазутки, кузнец не так-то и постарел, хотя и перешагнул уже шестой десяток. Всё такой же крепкий, сухотелый, лишь в черной бороде появилась серебряная паутина.

Подстать Малею была и его жена Прасковья - подвижная, сухопарая, с прямой подбористой фигурой.

Накормив и напоив нежданных гостей, Малей и Прасковья, в ожидании рассказа, уселись на лавку. Слушали, кивали, допрежь с улыбкой, а затем с озабоченными лицами; под конец и вовсе расстроились.

– Вот оно как, - хмуро протянул Малей.
– Выходит, без родительского благословения, церковного венчания, да еще беглые. Худо!

– Да уж, - скорбно покачала головой Прасковья.
– Неладно всё как-то, не по-людски.

В избе застыла угнетающая тишина; слышно было даже, как стрекочет сверчок под печью.

Олеся съежилась, как подшибленный воробушек, на глазах её выступили слезы.

Затяжным было это тягостное молчание. Малей все свои годы жил по правде и старине, строго придерживаясь дедовских устоев. То, что сделал Лазутка - грех, а то, что Олеся - грех вдвойне. Дочери ослушаться отца и матери, сбежать из отчего дома - неслыханный позор для родителей. На старозаветной Руси такого не прощают.

– Надо покаяться, доченька - и домой, - сердобольно молвила Прасковья.
– Тятенька с маменькой пожурят, пожурят да и простят. Все же - дите родное. Родительское сердце отходчиво.

Олеся подняла заплаканные глаза на Лазутку.

– Что делать-то будем, любый?

Лазутка положил обе ладони на плечи Олеси и долго, долго смотрел в её печальные глаза, а она - в его, такие влюбленные и родные.

– Сама решай, лебедушка... Что сердце твое подскажет, так и будет.

– Сердце?
– грустно улыбнулась Олеся.
– Сердце давно уже с тобой, любый мой. Как ни жаль мне тятеньку и маменьку, но я уже обет себе дала. Хоть на край света, но с тобой.

– Да как же так, доченька? Грех-то какой, - тяжко вздохнула Прасковья.
– Домой все-таки надо. Домой!

– Погоди, мать, - вмешался, наконец, в разговор Малей.
– Любовь-то, вишь, всякие устои рушит. Оставайтесь и живите с Богом.

– Да ить грешно, - не отступалась Прасковья.

– И первый человек греха не миновал, и последний не избудет. Каждый ведает: один Бог без греха... Живите, сказываю, и чтоб никаких попреков, Прасковья, а то ты меня ведаешь.

– Живите, - покорно кивнула Прасковья.

Г л а в а 9

ДВА НАДЕЖНЫХ ЩИТА

Чем старше становился князь Василько Константинович, тем все чаще он посещал богатейшую книжницу, коя, еще со времен Константина находилась в Григорьевском Затворе - каменном монастыре. В княжьем деревянном тереме много книг хранить опасно: пожар может приключиться в любой час, и сколь уже лютых пожаров было только на последнем веку Ростова Великого!

За крепкими же каменными стенами книгам надежней и покойней.

Вкупе с Васильком приходила в библиотеку и Мария, куда её влекло, чуть ли не каждый день. Василько не переставал удивляться: супруга одержима книгами, она, совсем еще молодая женщина, готова, как старая келейница, сидеть за древними рукописями день и ночь. Не знавал еще таких женщин на Руси князь Василько, не знавал и тем больше любил и ценил Марию.

– Ты послушай, мой милый супруг, что в сей рукописи сказано.

Василько подсел к Марии, мягко улыбнулся.

– Слушаю, милая женушка.

Княгиня придвинула бронзовый подсвечник к рукописи и неторопливо прочла: «Прошли те благословенные времена, когда государи наши не собирали имения, а воевали за отечество, покоряя чуждые земли; не угнетали людей налогами и довольствовались одними справедливыми вирами, отдавая и те своим воинам на оружье. Боярин не твердил государю: «мне мало двухсот гривен», а кормился жалованьем и говорил товарищам: «станем за князя, станем за землю Русскую!». Тогда жены боярские носили не златые, а просто серебряные кольца. Ныне другие времена!» Нет, каково сказано!

– Золотые слова. Воистину: «другие времена». Далеко не те стали русские князья, а бояре - и того хуже. Один наш Борис Сутяга чего стоит. На Отечество ему - наплевать. Случись любая война, хворым прикинется. А коль все же пойдет, великой казны затребует и новых владений, скряга! Он и с камня лыки дерет. За злато и серебро готов дьяволу служить. Где уж такому о Руси заботиться?

– Худой он человек, Василько. Чу, до сей поры сносится с Ярославом. Боярин Воислав Добрынич его зело не любит.

– Да его и другие-то бояре не шибко в гости привечают, - усмехнулся Всилько.

– Остерегайся его. От Сутяги любой пакости можно ожидать.

– Не хочу здесь о нем толковать, - нахмурился Василько.
– Давай-ка еще в книги заглянем.

Князь достал с полки одну из толстых тяжелых рукописей, облаченную в доски с позеленевшими медными застежками, раскрыл пожелтевшую пергаментную страницу, отмеченную закладкой, и молвил:

– Люблю о Святославе Игоревиче честь. Вот то был полководец!