Сын детей тропы

Шогол-Ву спешил и жалел, что не принялся за работу раньше. Теперь, когда местные ушли, когда люди Вольда разделились и уснули, а сам Вольд ещё не прибыл — именно теперь и можно было вырваться.

Когда верёвка сползла ближе к запястьям, дверь бесшумно приоткрылась.

Шогол-Ву рванулся, обдирая кожу, и стащил одно кольцо с руки. Но тот, кто вошёл, не был похож на людей Вольда.

Одежда странника изодралась и испачкалась. Плащ, наброшенный на голову, прятал волосы и верхнюю часть лица, оставляя на виду лишь широкий подбородок с седой щетиной, впалые щёки и выбившиеся грязно-серые пряди. Когда-то человек, видно, был силён и крепок, но теперь его плечи клонила к земле то ли трудная жизнь, то ли прожитые годы.

Он скользнул в приоткрытую дверь боком, запер за собой, но дальше порога идти не торопился. Встал, часто и мелко кивая головой — то ли осматривался, то ли задумался. Из-за капюшона, прячущего глаза, не сказать было точно.

Шогол-Ву пошевелил руками, натягивая верёвку, чтобы не провисала. Если повезёт, люди заметят не сразу, что она съехала и держится слабее. А сорвать её теперь было легче.

Сын леса обернулся к двери. Может, заметил движение, может, почуял, как потянуло холодом. Спросил:

— Ты ещё кто такой? Чего тебе нужно здесь?

Странник оживился, будто ждал вопроса. Закивал чаще, обернулся на голос, открыл рот — вместо слов вышел хрип. Тогда он прижал к горлу руку, крупную, но исхудавшую до того, что можно было сосчитать кости, ненадолго перестал дрожать и произнёс, срываясь на шёпот:

— Да улыбнётся вам Двуликий!

И рассмеялся неприятно, будто мелкие камешки раскатились, а отсмеявшись, продолжил сипло:

— Дозвольте слепому посидеть у огня, добрые люди. Я много места не займу. Проведите, а?

Никто не двинулся с места, хотя было видно, что двое точно не спят. Один приподнял голову, прислушиваясь, второй почесал ногу. Сын леса отвёл взгляд, кривя губы.

Тогда Хельдиг встала. Обошла стол и лавку, добралась до бродяги, взяла под локоть. Повела осторожно, следя, чтобы не наткнулся на чужие грязные сапоги.

Даже сгорбленный, с опущенной головой, странник был выше неё.

— Ты не хозяйка здесь, — сказал сын леса. — Что, если таких оборванцев не принято пускать на порог?

— Ой, да заткнись ты, пустомеля! — донеслось с лавки. — Места не просидит, пусть греется. Огонь дармовой.

— Во-во! По-хорошему, тебя одного и выставить. Столько шума от тебя!

У печи бродяга застыл, развернувшись к огню. Хельдиг ещё держала его под руку и хотела вести дальше.

— Идём, на лавке есть место, — негромко сказала она.

— Останусь тут, — прохрипел человек. — Мне и на полу хорошо сидится. Ну, да будут боги добры к тебе, дочь вождя.

И он рассмеялся негромким, дробным смехом.

Хельдиг отдёрнула руку и отступила на шаг. Гость, всё ещё смеясь, уселся на пол и протянул узловатые пальцы к огню.

— Откуда ты знаешь меня, незнакомец? — спросила дочь леса. — Разве мы встречались прежде?

Но тот лишь тряс головой, и звучал его смех, похожий на кашель.

— Сядь, — приказал Искальд и сам пригляделся к бродяге. Пожал плечами и сказал, кривя губы:

— Ему, верно, снаружи подсказали, кого он тут может встретить. Сама не могла догадаться? Твоё глупое, трусливое сердце...

— Я те ща башку раскрою, — пообещал человек Матьеса. — После этой браги кислой по голове будто телеги с кривыми колёсами едут, а ты гундишь, и гундишь, и гундишь!..

Сын леса умолк. Ноздри его побелели и раздулись.

— Да улыбнётся вам Двуликий, — прохрипел бродяга и закатился смехом. — Улыбнётся! Уж он улыбнётся... Небо горит, горит! Кровь льётся! Ветра скачут — и какие, тех вы не видели, Пятикрылый их с цепи не спускал!..

Он рассмеялся снова, и двое приподнялись на лавках.

— Ты чё несёшь, дед? — спросил один. — У тебя Трёхрукий и глаза отнял, и разум?

— Трёхрукий бродит в тумане... Бродит, ищет... Видели его? Он идёт по земле, идёт, всех пересчитывает. Проследит, чтоб никто не спасся!..

— Да что он мелет-то? Заткнуть, может?

— Ты чё, Вилле, тронешь убогого? Молчи, не задевай его — сам заткнётся!

— Да беду кличет!..

Бродяга опять рассмеялся негромко.

— Беда, — прохрипел он, — здесь, с нами. Здесь она. Не уйти, не спастись — все подсчитаны. Боги просыпаются. Чей это мир, их или наш? Кто хочет поспорить с богами — может быть, ты?

Он обернулся через плечо, будто мог кого разглядеть, затряс головой, зашёлся смехом.

— Все вы трусы, пёсьи души! Каждый смел, пока сила на его стороне. Вы бьёте слабых, нападаете стаей, а перед сильным поджимаете хвост! Вам не справиться с богами, никому из вас, а потому мир обречён. Обречён, я говорю! Четырёхногий гонит воды. Мореходы кричат... Корабли рвутся с привязи, мачты ломаются — слышите хруст?

Он умолк, и стало слышно, как в очаге треснуло полено.

— Море встаёт! — хрипло воскликнул бродяга, вскидывая руки. — Пожирает корабли, но ему мало, мало! Оно рвётся на берег! Я вижу, вижу — а вы видите? — вот они бегут, кричат, вот скачут ветра. Давят, опрокидывают — видите следы их лап на земле, на воде? Кровь, кровь расплывается, кровь льётся с неба! Боги хотят нашей смерти!..

Сын леса шагнул вперёд и ударил оборванца ногой в спину. Тот упал, едва не угодив в огонь.

— Кто тебя подослал? — прошипел сын леса. — Кто? Нарочно... запугиваешь!

Он занёс ногу и пнул человека в бок, ещё и ещё, а тот засмеялся.

— Не нужно! — воскликнула Хельдиг.

Она поймала соплеменника за руку, пытаясь оттянуть, и он толкнул её. Не удержавшись, она упала, ударившись о лавку.

Шогол-Ву рванулся, потянул руки из верёвок. И пока дёргал их, встал на ноги, опираясь плечами о стену. Снял ещё петлю, а дальше пошло легче.

Люди Матьеса проснулись и вскочили, но смотрели на бродягу, а потому поздно заметили, что запятнанный уже стоит у стены, стряхивая верёвку с руки. Он не бросил её, удержал.

Зал ещё плыл, и пол качался, и ноги не слушались. Каждое движение отдавалось болью во всём теле. Шогол-Ву чувствовал, что ему удастся, может быть, только один удар — а кому этот удар предназначен, сомнений не было.

Ножа ему не оставили. Только сырая верёвка с узлами — ею он и хлестнул сына леса, вложив в удар все силы.