Сын детей тропы

Тот вскрикнул и закрыл лицо. Шогол-Ву опёрся о столб, тяжело дыша, оттолкнулся, шагнул в сторону, наступив на лохмотья оборванца. Наклонившись, взял у печи кривой прут, служивший кочергой.

Бродяга у его ног пошевелился, но не встал. Запрокинув голову, глядел пустым белым взглядом, скаля зубы в улыбке.

— Эй, не дури! — крикнули запятнанному. — Не уйдёшь ведь, только хуже себе делаешь!

— Мало мы его били, парни! Видать, не зря говорят, у выродков шкура прочная...

— А ну, назад, лицом к стене! Послушаешь, не тронем, а нет, так пожалеешь!

Шогол-Ву стоял, опираясь на кочергу, как на посох. Он не думал отступать.

Люди начали подбираться, крадучись. Один взялся за топор, но другой остановил его руку.

— Брось, Вилле! Вроде живым он пока нужен.

— Так а что мешает его укоротить, а? И пускай себе живёт...

— А как помрёт?

— Слушай, ты, мимо нас не пройдёшь! На что надеешься?

Бродяга приподнялся на локте, надвинул капюшон и рассмеялся опять, сжимая горло ладонью, будто его душил кашель.

— На что надеешься? — спросил и он, глядя белыми глазами. — Боги уже идут. Мы все подсчитаны.

Хельдиг подошла и встала рядом. В руках лопата, кем-то брошенная под лавкой, губы сжаты.

— Держись... позади, — сказал ей Шогол-Ву.

— Вот, значит, как, — процедил сын леса.

Он убрал ладонь от разбитого лица, посмотрел на пальцы, испачканные в крови.

— Пока я думал о тебе, пока думал о благе нашего племени, ты спуталась с выродком. Я должен был понять раньше. Ты говорила, благодарность за спасённую жизнь? О, я знаю, как ты его благодарила!..

— Искальд...

— Твоё сердце было отдано мне. Мне! И ты не постыдилась? И сейчас тебе не терпится уйти с ним, остаться с ним...

— Искальд, довольно! — вскричала дочь леса. — Что с тобой? Ты предал всё, во что мы верили, что защищали. То, что мы знаем про богов, не сказки. Опомнись, открой глаза — вы все откройте! Ты помнишь такой дождь?.. Или туман?.. А ветер?.. Двуликий не пришёл, что ещё вам нужно, чтобы поверить? Белый камень должен вернуться в лес, может, ещё не поздно! Прошу тебя, Искальд!..

— Замолчи! — зло откликнулся он. — Замолчи, ты глупа! Я не стану рушить всё, чего достиг!

Люди Матьеса глядели смущённо и растерянно.

— Если так-то подумать, — сказал один, — баба права. Ладно непогода, а чё Двуликого не видно? Темно, как в гриве рогача!

— И что теперь? — сказал другой. — Против Вольда пойти, вот эту вот послушать? Ты веришь ей?

— Дак темно же...

— Ну и чего? А если не потому темно, а если просчитались мы? Вон и петух не кричал. Ты когда спал-то как человек, а не урывками где придётся? Вот и я в последние дни так же. Башка и так трещит, выпили ещё, так можешь ты твёрдо сказать, кто там должен быть-то, на холме?

Шогол-Ву шагнул вперёд и в сторону, обходя бродягу, сидящего на грязном полу.

— Эй, а ну стой, ты! — закричали ему.

Между ним и людьми теперь был стол, и Хельдиг держалась рядом, неловко сжимая лопату. Зря брала: вырвут из рук, будет только хуже.

Из задней комнаты вышел заспанный трактирщик, протирая глаза.

— Чего расшумелись? — недовольно спросил он, разглядел запятнанного и осёкся.

— Хотите поспорить с богами? — прохрипел бродяга и рассмеялся. — Вы смелые, а? Или просто загнанные в угол шавки?

Встав на колени, он выхватил из очага головню и бросил стоящему впереди мужику. Тот ловко поймал, но тут же охнул, отдёргивая руки. Головня покатилась.

Оборванец подгрёб к себе жар, взял в руки по углю, метнул, почти не примеряясь. Рукава его начали тлеть.

Люди Матьеса отступили, прикрывая головы руками. Сын леса укрылся за столом хозяина, а сам хозяин побагровел от ярости.

— Ты что творишь, спалить нас хочешь?.. Тушите, чего пялитесь! Затаптывайте!

Бродяга обернулся на мгновение.

— Что застыли? — прохрипел он, оскалившись. — Всё-таки шавки!

Шогол-Ву дёрнул Хельдиг за рукав, а когда она посмотрела на него, указал на выход.

Он шёл, держась за стену и не опуская чёрный, измазанный в саже прут. До двери было четыре шага, и каждый так долог.

Шаг — кричит хозяин, выплёскивая воду из ведра. Она летит, блестящая и плотная, как стекло, и разбивается о грязный пол, разлетается осколками.

Шаг — в оборванца мечут кружки и миски. Он уклоняется, скалясь, будто видит. Тяжёлая кружка гулко ударяет по голове, голова откидывается, бродяга пошатывается, но стоит. Толстая глина звенит на полу двумя черепками.

Шаг — тлеющее полено плывёт, рассыпая искры. Люди пригибаются, скачут в стороны. Один не успел. Полено бьёт его в грудь, и человек падает, раскинув руки.

Шаг — бродяга смеётся. Смех негромкий, будто сыплются камешки, неслышный почти в людском крике. Рукава по локоть в огне, в каждой ладони огонь, смердит горелой плотью, но ему нипочём, всё заходится смехом, скаля зубы.

Шогол-Ву толкнул дверь спиной и выпал в чёрный холод. Закашлялся от свежего воздуха. Дочь леса подхватила под руку.

— Куда теперь? — спросила она тревожно. — Справимся ли с остальными?

Шогол-Ву не ответил, он смотрел на дорогу.

Там, над дорогой, восходили дрожащие звёзды, качались из стороны в сторону — одна, две, три, десяток.

То были огни фонарей.

Глава 25. Союз

Должно быть, крики из дома разносились далеко, и на них из сарая выбежали люди. Приглядывались, жмурясь от наспех разожжённого огня, укрываясь от света ладонями.

Во двор выскочил хозяин, закричал надсадно:

— Горим! На помощь!

Били по грязи копыта рогачей, ехали всадники по тёмной дороге под чёрным пустым небом. Огни качались и дробились золотыми искрами в мокрой грязи. Другие рогачи, привязанные под навесом, фыркали и мотали головами, испугавшись шума.

Шогол-Ву и Хельдиг застыли спина к спине. Бежать было поздно и некуда.

Один из всадников отделился, вырвался вперёд. Фонари тех, кто ехал позади, подсветили, вырезали чёрный силуэт — широкие плечи, изогнутый тонкий кнут в занесённой руке, головы рогачей, две вместо одной.