Сын детей тропы

Лучше смерть, чем извиваться в грязи, утыкаться в неё лицом, в эту жижу со следами копыт, сапог и помоев. Лучше смерть, чем, отворачиваясь от грубых подошв, поймать взгляд дочери леса. И ведь сколько он длился, этот взгляд — меньше вдоха, меньше удара сердца, так почему же всё стояли перед ним её распахнутые широко, испуганные глаза? Шогол-Ву видел их и тогда, когда ничего больше видеть не мог.

Он слышал, люди спорили. На кого-то прикрикнули. Его перевернули, и сверху полилась вода, холодная и затхлая.

Шогол-Ву не мог двинуться. Он вдыхал воду, глотал воду и думал, захлебнётся. Казалось, вода никогда не кончится. Но всё же поток иссяк.

Потом его волокли, дёргая связанные руки, и только эта боль не давала уйти во тьму.

Мир исчез и вернулся. Руки затекли. Гудели, сливаясь, голоса. Резал глаза свет очага, и кто-то раскручивал зал, как камень на верёвке. Шогол-Ву согнулся над полом, жалея, что пил.

Его выворачивало наизнанку, и не было сил остановиться. Он бы так и упал лицом в эту лужу, дурно пахнущую брагой, если бы кто-то не держал за плечи.

— Ты позоришь моё сердце, Хельдиг, — прозвучал холодный голос. — Я велю тебе: оставь его и вернись за стол.

— Он спас мне жизнь, я говорила тебе...

— Твоей жизни никто не угрожал. Те люди не тронули бы тебя, это его они искали, и из-за него ты была в опасности.

Сапоги покачивались перед лицом. Начищенные, с грубой подошвой, людской работы. Этот сын леса и одевался как человек.

— Он помог мне вернуть рогачей.

— Помог?

В холодном голосе что-то дрогнуло, но теплее он не стал.

— Помог? Хельдиг, я говорил тебе, как важен для нас союз с людьми. И если Вольду приглянулись рогачи, то и к лучшему...

— Ты знал, что они для меня значат!

— Заведёшь новых! Мы не многое можем предложить людям. Настоящая удача, что Вольду понравились звери, которые нам ничего не стоят, и он сказал, что заплатил тебе за них. У рогачей теперь другой хозяин, и не спорь, и ты ещё попросишь у Вольда прощения за дерзость...

— Немногое можем предложить? А как же камень? Камень, Искальд! Я никогда бы не подумала, что ты...

— Не кричи! — велел сын леса, хотя Хельдиг и не кричала — шептала горячо.

— Я хотела вернуть его тебе. Мне жизни было не жаль! Боги не должны проснуться, и я верила, ты сделаешь всё, как нужно...

— И я сделаю, а о богах помалкивай, не позорь моё сердце. И так на тебя смотрят косо. Было бы кому просыпаться, они бы уже проснулись. Идём.

Двое умолкли, и стало слышно, как за столом у очага веселятся люди.

— И баба-то — ни рожи, ни кожи, драная вся какая-то. А ишь ты, выродок ей милее, чем наш красавчик!

— А он перед ей и так, и так — ну, чего девке надо? Чтоб на коленях упрашивал, может?

— Открыто с другим милуется, ни стыда, ни совести...

Если расслышал Шогол-Ву, у которого шумело в ушах, то уж сын леса точно не пропустил ни слова.

— Ну и сиди, — сказал он. — Ну и сиди!

Сапоги ещё качнулись с пятки на носок и ушли.

Хельдиг склонилась ближе к запятнанному, отвела от его лица слипшиеся от воды и грязи волосы, коснулась влажным полотном. Утёрла рот. Сказала, складывая тряпицу:

— Я не могу снять верёвки, прости меня. Нельзя. Сильно давят?

— Уйди, — сказал Шогол-Ву, набравшись сил. — Хель... диг... уйди.

Нельзя было, чтобы она видела его — такого. Чтобы касалась.

— Молчи, — сказала она, промокая бровь.

Защипало. На светлом полотне остались пятна.

Они сидели в углу, том самом, где ещё недавно мужики искали крысу. Над огнём висел котёл, душно тянуло чадом, и зал как будто проезжал мимо, и возвращался, и ехал снова. Звуки и запахи стали остры и резки, и ком подкатил к горлу.

Дочь леса держала за плечи и что-то шептала, утешая, но что, Шогол-Ву знать не хотел. Лучше бы ушла. Лучше бы сидела за столом с другими, её-то не неволили, и не смотрела в его сторону.

А она подождала терпеливо, и опять протёрла его лицо, и усадить попыталась, чтобы не падал на бок. А после села рядом, плечом к плечу, и заплакала тихонько. Он бы и не услышал, ощутил только, как дрожат её плечи.

— Как нас нашли? — спросил Шогол-Ву. — Это ты... ты сказала?

Плечи застыли.

— Ты?

— Я. Я не думала, что так обернётся...

— Мне нет дела, что ты думала, я спрашивал не о том. Уходи.

— Я не хотела зла!..

— Какое же тут зло, дочь леса? Я буду жить... уплыву, как хотел. Золота дадут... больше, чем обещано. А ты... иди к тому, кому отдала сердце. Над тобой уже смеются, и над ним тоже.

Дочь леса промолчала. И уйти не ушла, и дышать, казалось, перестала. Впору и забыть, что рядом сидит.

А за длинным столом всё пили — и люди Матьеса, и местные, и парни из Белых Садов, и торговец. Даже Нату позволили бренчать на стренге, а может, приказали. С ним рядом сидели двое с мрачными рожами, кружек перед ними не было. Следили за порядком.

Не пил и одноглазый Матьес. И сын леса не пил, но смотрел в тёмный угол всё злее.

Он и в гневе оставался холодным. Не хмурился и зубы не стискивал, лишь раздулись и побелели ноздри тонкого носа и глаза прищурились недобро.

Шогол-Ву опустил веки, чтобы не видеть, как кружится зал. Он заткнул бы и нос, и уши, если бы мог.

— Ты покажи только, а я уж сама управлюсь, — раздался голос неподалёку. — Я, даром что не вижу, хозяйство вела, помощи не просила. Ну, дома-то каждый угол знаком...

Сюда шёл хозяин, нёс пук соломы. Под свободную руку его держала тётушка Галь.

И одноглазый поднялся, сменил место, сел ближе. Пригляделся.

— Где утереть? — спросила тётушка Галь. — Давай мне солому, я живо...

Хозяин сунул ей пук. Дочь леса поднялась, протянула руки.

— Я приберу...

Но старая женщина прижала солому к груди.

— И без тебя справлюсь! Шла бы ты, девка, к тому, кто тебя ждёт. Сделала выбор — значит, место твоё рядом с ним теперь. Иди, иди! По гордости его топчешься, думаешь, долго будет терпеть? Да ещё на ком зло выместит...