Так говорила женщина

— Когда вы опять приедете в Пешт?

— Не знаю, совсем.

— Викторин! Так нельзя!

— Можно. Так будет лучше, Габор. Я настолько привыкла к своей жизни, что не смогла бы жить по-другому, не вынесла бы.

— Что с нами стало, Викши.

— Так будет лучше. Но хорошо, что мы встретились... Хорошо, что все случилось именно так, в любом случае все бы потихоньку увяло, как все прекрасное в этом мире. Храни вас Бог, Габор, желаю вашей жене скорейшего выздоровления.

Викторин быстро развернулась и поспешила вверх по лестнице. Еще можно было рассмотреть полы ее мягкого, изящного пальто, в свете ламп мелькнуло белоснежное лицо. Она торопливо позвонила в освещенную квартиру.

Сказка смерти

Перевод

Наталии Дьяченко

Лодка без кормчего отправилась в путь по бесшумно струящимся черным водам. Одиноко покоилась на ней Душа.

В первые мгновения ей еще чудилось змеиное движение волн — и она хотела спросить у них, не в цвету ли берега вод Леты и не гнездится ли птица там, на вершинах призрачных скал, исчезающих в дали? Но затем увидала по ту сторону реки лишь подобие изнуренной голой пустоши, откуда доносится шум далеких бурь и плывут, медленно рассеиваясь, облака со рваными крыльями. Они приблизились, теснясь, окружили ее толпой, взявшись за руки, — и неслышно прильнули к глазам Души.

Эти странствующие облачные тени цвета опала были посланцами оставленной жизни. И хотя на миг Душе могла бы открыться Бесконечность — вечный источник тайн, — заглянуть туда не вышло бы: ее заслонили фигуры из зыбкого тумана.

Издалека, из неведомых чудесных краев словно доносился звон струн старинной арфы, расписанной серебряными узорами, — но в бесконечную гармонию все еще вторгалось звучание знакомых, земных аккордов — хорошо различимых, как яркое алое пятно. Душа узнала их.

То был звон бокалов — и девичий хохот. Так вибрирует только жалоба обиженной женщины — а так звучит речь человеческой нужды.

Но вот — их все неожиданно заставил умолкнуть одинокий, чистый и печальный возглас, который родился из глубин одного-единственного живого сердца и последовал за умершим. Душа узнала и его.

— Это ты, моя мать, о несчастная!

Из материнского сердца сошел — через туман, через облака, прямо к ней — жаркий, живой луч. Он коснулся странницы.

— Мост ли ты, по которому можно вернуться? — промолвила с бесконечной тоской Душа и упала обратно на поверхность темных волн.

Туман вокруг стал почти непроглядным. Но в одном месте — близко ли, далеко ли? — клубящаяся серость начала таять, будто сменяясь золотом. Или то был свет, похожий на робкий ореол вокруг майских жертвенников? И Душа вздрогнула, когда ее едва не задели крылья призрака, взмывшего к неизведанным звездным высотам. То была она! Вовек недостижимая — недоступная; земная девушка была лишь бледной ее копией — а эту, настоящую, создали растраченные впустую грезы Души.

— Ты — моя первая любовь! — сказала Душа.

И тогда одна за другой явились остальные. Синие и розовые снопы лучей — сверкающие радужные колонны — рассеянные, хохочущие воспоминания улетучившихся минут, мимолетных наслаждений. Затем — тени под вуалью, окруженные шелестом долгих вздохов. Одна за другой они подходили, дряхлые и бледные, волоча за собой шлейфы разрушенных жизней. Душа ахнула:

— Это изгнанные — те, кого я обольстила и отвергла.

И все слезы, что когда-то проливались из-за нее, покатились по ней самой и, причиняя гнетущую боль, выжгли миллион невидимых ран. Душа взмолилась:

— Где же забвение? Почему не приходит поглотить меня? Когда же я обхватила, прощаясь, перила того моста — только что или многие тысячелетия тому назад? Но до сих пор я — это по-прежнему я: та, что в ночи обняла колонну на краю моста, а затем отпустила ее — ибо искала покоя и забвения; а город со звездными глазами словно издали взмахнул мне рукой на прощанье.

Опять — в последний раз — перед ней встал образ большого города на берегу — каким она видела его в ту роковую ночь. Затем возникли мраморные дворцы, порталы с колоннадами — радостное сияние залов с коврами и окон, окаймленных складками портьер. И вновь закружили над ней предчувствия и ароматы юности — полнота бытия и волшебство филигранных тайн.

— Где же в них я? — спросила Душа.

И тогда явились ее дети. Мысли, зачатые ею, ритмы, возникшие из ее дыхания, формы, созданные по ее образу. Она чувствовала мятежные волнения прошлого — муки и блаженство созидания, — которые пеной окаймляют бурю деятельности.

— Я хочу покоя! — задыхаясь, воскликнула Душа...

Она все отчетливее слышала легкий, глухой шум — мягкий, успокаивающий звук, который будто издавали серебряные подковы златокрылых мотыльков, запряженных в карету; на лету они пропахали туман. Все сны и воспоминания рухнули в никуда. Душа уже и не чувствовала, как вокруг движутся волны большого черного потока.

— Сейчас придет Ничто! — подумала она.

И вновь все сжалось и рассеялось перед ее взором. Она увидела широкое весеннее поле, купающееся в лучах света, на цветущем разнотравье полуденное солнце разбросало сияющие пятна. Среди цветов ясноглазый мальчишка, тяжело дыша, гонял разноцветный мяч.

Незнакомый ребенок! Душа уже не узнавала себя, как не узнавала ни цветов, ни яркого света, ни мяча. — Чей это луг? — мелькнул в голове смутный обрывок мысли. — И кому принадлежит этот белый замок?

Время и пространство уже разошлись — и исчезли все прочие прекрасные иллюзии прежней жизни — цельность предметов и цвет образов. Все сущее рассыпалось порванной ниткой жемчуга и испарилось в небытии. Не осталось даже мыслей — лишь некое чувство; не хватило бы и на вздох.

— Ах, как же хорошо!..

И жизнь затрепетала в последний раз: Душа заглянула в самое себя. Там, глубоко внутри — на месте так и не познанных тайн — родилось, с муками и надрывным плачем, неясное содрогание. Поначалу тихое, как только расцветающий бутон, — затем все более сильное — наконец неистовое. То был каскад свирепых, бурных водоворотов, который в эти последние мгновения рывками пробивался на поверхность с яростной мощью. Они изверглись из нее, оставив после себя безжизненные развалины; и Душа опустела. — Ведь то были угнетенные — рабы, скованные цепью. Имя им — рано излитые чувства, мертворожденные идеи и томление духа. И позабытое внутри, погребенное заживо рыдание, и все потревоженные сны, что оборвались на середине, и песни, которые никогда не нашли себе слов. То, что никогда не свершилось, хотя должно было свершиться, и все крылатые фразы — которые не прозвучали. Все они освободились и обрели форму. Они жили...

— Где же Душа? Куда она ушла?

А Души уже нигде не было. Она больше не лежала в лодке и не качалась на черных волнах. Она стала с ними одним целым. Одним целым с сумрачным мягким туманом и мерным, темным колыханием волн.

*

В это время вокруг катафалка зажигали восковые свечи.

Человек-никогда

Перевод Наталии Дьяченко

И по сей день, бывает, вижу его во сне. Так же смутно, как и в детстве, в восемь лет, и у меня все так же перехватывает дыхание. Мне снится загадочный полумрак, темный вход в глубокий подвал с откосом изогнутого аркой свода, который едва освещает тусклый, рассеянный солнечный свет, проникающий из-под двери.

В подвал этот можно было заглянуть через замочную скважину. Туннель, навечно закрытый, фантастически глубокий, был прорыт в склоне замкового холма; от стен, облицованных бутовой кладкой, тянуло запахом плесени и веяло жуткой пещерной прохладой. Даже в метре от двери можно было разглядеть разве что пустое пространство и голую стену. Рассказывали, что внизу хранилось хозяйское вино, а ключ был у управляющего поместьем, — но это была неправда. Ходили слухи, что подземелье уходит далеко под холм; однажды несколько жителей деревни спустились туда и бродили по коридорам около часа, но пустились наутек, когда неведомая сила задула их факелы. Вот и все, что мне было известно о подвале замка.